Я наспех обмылся в кадке, чтоб не замочить бинты, надел чистое тряпье, бывшее мне не по размеру… И матрас, укрытый бельем с приятным душком дешевого мыла, принял меня в свои пружинные объятия.
Эта ночь стала самой сладкой за последние недели. Меня не беспокоили ни призраки былого, ни разлука с Цепью, ни даже тяжелая железка на шее. Всё это временно, бодрился я.
Временно – как и то, что фонарь под потолком лишен моего любимого абажура.
Утром меня разбудил навязчивый старик. Что-то напевая себе под нос, он долго подкручивал ошейник – тянул, давил, скрипел, не обращая внимания на сонную ругань Бруга. А когда ушел прочь, сна было ни в одном глазу.
На секретере я обнаружил свои нехитрые пожитки, сложенные стопкой. Я удивился, когда вдруг понял, что вся моя одежда отстирана и заштопана. Даже окованные носы на башмаках оказались вытерты от красных разводов и угольной пыли. Единственное, рубашка была другая – ведь старая годилась теперь только на тряпки. Ее, разодранную мохнатой грудью Нечистого, колотую ножом, запятнанную кровью моей и чужой, было не спасти. Но черная кожаная куртка, моя самая верная – после Шенны – спутница, как влитая села на плечи. Чертовски сладкое чувство. Неужели всё налаживается, Бруг?
Ага, конечно, наивный ты увалень. Ошейник тут, а Цепи-то и в помине нет – ни на столе, ни в карманах, ни даже под матрасом. А без нее ты голый и никчемный – и только куртка прикрывает твою беспомощность. Только она, скроенная тобой самим из толстой кожи зобра, придает тебе силы. Делает тем, кто достоин зваться гребаным Бругом.
А пока сожми зубы, вдолби вшивую гордость поглубже, хоть в самую печень – и марш втираться в доверие цеховикам. И хоть о стенку расшибись, но заставь их доверять тебе.
Пусть все узнают: Бруг – любому цеху друг… пока Бругу это выгодно.
Так думал я наверху, расчесывая бороду пальцами. Но, как выясняется теперь, сидеть на месте мне не суждено. Кирха пуста и темна – как взгляд Вилли Кибельпотта, падающего на рельсы.
И только Лих, этот безусый пацан с несмешными шутками, ждет меня внутри. Задрав ноги на стол и пяткой касаясь миски, что соседствует со стаканом чего-то бурого.
– Проснулся, – он зевает, аристократически не размыкая губ. – Давай хавай и пойдем.
Он наглеет вконец и постукивает сапогом миску.
– Еще раз лапти к моей жратве поднесешь, и я тебя схаваю, – я многозначительно провожу пальцем по своему лицу. От пробора в смолистых волосах, через нос и до самой бороды. По заросшей линии, где еще недавно белели зубы Нечистого.
– Ой-ой, – закатывает глаза Лих, нехотя отодвигаясь. Парень не знает, что Нечистый надолго ушел