7
Я вскочил, риторически вопрошая: «А насос ли я?!» В доказательство того, что я насос, то есть, в данном контексте, трезв, я демонстративно решился пройтись по доске пола – трезвый человек делает это ровно, без выкрутасов… Думаю, что шёл я ровно, но через несколько шагов осознал, что движения мои напоминают рывковую пластику Терминатора или Робокопа. В голове, в шее что-то щёлкнуло. Я сильно заржал.
Репа удыхала надо мной, показывая пальцем, а сам я – непонять над чем – и уже не останавливался весь вечер!
Вот все пришли опять на кухню пить чай; я лежал на полу возле мусорной корзины с арбузными корками и смеялся навзрыд. Репа пыталась что-то сказать мне, я что-то ответил, она что-то ответила, я тоже что-то – и мы удохли радикально, осознав, что наш диалог состоял из одних местоимений типа «что-то», «какой», «который» – невозможно даже его реконструировать – никто не называл то, о чём спрашивал и отвечал, а лишь имел в виду, причём каждый своё… Потом Репопрофанка начала сознательно подначивать: «Вчера смотрел – у Троицкого в „Обломове“ дед сидел – нижняя губа прям во-о! – и оттягивает что есть дури свою губу, – прям как хобот, медведь-губач!» Все ухахатывались, осознавая этот прогон как старинную конопляную затею прикалываться над тем, кто в г… о; я дох, потому что не мог остановиться (сильно ломило в затылке, в самой голове сзади… – как бы не треснула, не взорвалась, как бы с ума не сойти, ведь невозможно остановиться!! да и челюсть, да и живот уже…); только О’Фролов был мрачен и смотрел на всё с нескрываемым презрением и скрытой завистью.
Хозяин хаты суетился, разливал всем в чашки чай. Я пытался хоть как-то уловить свои мысли, сконцентрироваться на чём-то серьёзном, пытался повторять про себя: «Всё, хватит смеяться, всё – иначе всё», а Репка совсем опустилась и опростилась: опустилась ко мне и начала театр Петрушки: «Хоп, б… ть!» – и показывает палец – я удох по-дурачему навзрыд – «Оть, б… ть!» – и показывает на второй лапке – то же самое, аж до слёз!
«Сань, подержи чайник», – обратился О’Фролов-2 к своему тёзке с незначительной, незатейливой просьбой – кажется, ему нужно было обойти стол, чтобы налить кому-то чай, но для этого надо было переставить стул или чашку на столе. О’Фролов ничего не ответил, он был очень мрачен. Никто ничего не сказал да и вообще не придал этому особого внимания, ОФ-2, конечно, обошёлся как-то сам… Однако минуты через три О’Фролов как-то дёрнулся и брякнул: «Давай, Сань, подержу». Все аж со стульев попадали, в том числе и сам Великий. Наконец и его прорвало, и все мы стали удыхать ещё радикальней, по преимуществу уже над ним: он говорил, что осознаёт, что спит, а мы все ему снимся, а на самом деле мы с ним по-прежнему живём на Московской, и никакой квартиры Дядюшки деда, и никакого деда, а уж тем более бабки, упомянутых нами в качестве аргументов, нет. «Вы меня специально путаете, я, блин, вас знаю», – повторял он, растерянно озираясь, словно уж отчаявшись увидеть хоть что-нибудь