Игра в покер. Натиг Расулзаде

заботливо раздев, чуть ли не убаюкав. Все, кто знал эту пару близко, удивлялись, не могли понять, разводили руками, много спорили, и сходились в одном – дураки, она дура, он дурак. Недолго на этом сойтись посторонним людям, как же легко назвать человека дураком! Между тем, Софья до сих пор оставалась девственницей, и непонятно было, чего же ей надо. Однажды так случилось, что они спали вместе. Из института в те годы посылали студентов в деревни, в тогдашние колхозы в помощь труженикам сельского хозяйства. Вот в ту весеннюю прекрасную пору, когда одуряюще пахло свежескошенным сеном, когда вечерние зарницы в поле звали и манили, не давая спать, а аккуратно собранные скирды в поле – напротив – манили зарыться в их пахучее чрево и спать, они поддавшись соблазну, зарылись и, обнявшись, утомленные дневным непривычным физическим трудом, дышали друг другу в щеки.

      … – С ненаглядной певуньей в стогу ночевал… – сонно, неумело пробубнил он строчку из популярной в те годы песни, вроде пытался спеть, безголосый.

      – Спи, милый, спи, – ответила она, и столько нежности и любви было в её голосе, что он даже немного растерялся, погружаясь в сон, приняв её голос за голос матери.

      И чувство, вечно скользящее по острию лезвия, к которому порой примешивалось желание её тела, колеблющееся и перемежавшееся с мальчишеской, сыновней нежностью, чувство истомившее, измучившее его, обволакивало его, словно ловило в сети; иногда не в силах терпеть подобное издевательство – именно так он оценивал в пылу страсти её более чем странное поведение – он готов был растерзать её, изнасиловать, сделать ей больно, сделать её женщиной, чтобы всегда быть с ней, всегда, всю жизнь.

      – Подороже свою целку продать хочешь!? – однажды пьяный, в невменяемом состоянии, взбешенный до предела, бросил он ей в лицо, когда её очередное сопротивление было принято им за элементарное девическое ломание и кокетничанье.

      Её взгляд, один только её взгляд отрезвил и остановил его. И потом он долго не мог смотреть ей в глаза, хотя с её стороны отношения оставались столь же ровными как всегда, будто ничего не случилось.

      В Москве она подолгу порой оставалась у родной тети-москвички, сестры её матери, это была одинокая пожилая вдова, не совсем здоровая, подверженная тахикардии, и надо было иногда приглядывать за ней, помогать по хозяйству, делать покупки и ежедневно звонить из общежития и интересоваться её самочувствием; а в общежитие у Софьи была комната, которую она делила со своей сокурсницей. И каждый раз оставаясь у тети, она, вернувшись, дотошно справлялась у него в институте как он проводил время, работал или бездельничал, не пил ли, потеряв чувство меры, хорошо ли себя вел. Она искренне радовалась, когда после долгой паузы, он начинал писать.

      – Кажется, пошло… – сообщал он в таких случаях.

      И она облегченно вздыхала, дергала себя за мочку уха, переняв от него эту суеверную привычку и неверно применяя её, и была по-настоящему рада еще и потому что, кроме всего прочего, кроме того, что