– Так, – сказал полковник и положил на стол перед собой свои большие часы.
Я вынул блокнот и попытался записывать все, что вижу и слышу, но ничего не получалось. Нельзя было описать воздух, которым мы здесь дышали, звук артиллерийских разрывов, мысли людей…
Мы ждали Пашковского. Нам казалось, что нет ни ночи, ни дня. Два раза прерывалась радиосвязь. В третий раз мы сами выключили рацию во время сумасшедшего артналета.
Пашковский явился утром. Его лицо было в копоти, а повязка на руке – черная как сажа.
Я вышел из блиндажа. Взошло солнце. Все кругом стало как-то радостней. Я снял шапку и подставил голову холодному ветру.
Я решил пройти на огневые позиции артиллеристов. Пушки стояли в полкилометре от КП танковой части, где я провел ночь.
Но мне не пришлось дойти до пушек… Сначала я шел, опускаясь в воронки и вылезая из них. Ям было так много, что земля казалась одной сплошной воронкой. Когда начинался артиллерийский налет – а он «начинался» каждые четверть часа, – приходилось прижиматься ко дну очередной воронки. В одной из них пришлось задержаться – обстрел продолжался долго. Когда наконец наступила пауза, я решил сменить мое «бомбоубежище» на более глубокое. Этого, конечно, не следовало делать. Я убедился в этом несколько позже, очнувшись в передовом пункте медпомощи. Я сидел на скамье, опустив голову на грудь девушки-медсестры, а она гладила меня по волосам.
Я смутно припоминал, что летел куда-то, или все вокруг меня куда-то летело, или плыл по воздуху, причем – это я уж наверное помню – плыл как-то задом наперед. Потом будто остановился от какого-то резкого толчка, и все перед глазами стало медленно перемещаться. И все, больше уже ничего не помню.
Когда очнулся, то услышал, как медсестра говорила, очевидно диктовала кому-то:
– Капитан Савин. Контузия. Ранений нет. Эвакуировать.
Затем мои зубы стукнулись обо что-то, я открыл глаза и увидел другую девушку. Она держала у моих губ кружку с жидкостью. Я хлебнул. Это был коньяк. Сделал большой глоток, затем второй, но тут же все поплыло куда-то и девушка стала медленно перевертываться вниз головой. Затем почувствовал тошноту и, уже совсем куда-то проваливаясь, услышал голос:
– Нельзя ему коньяк давать…
Второй раз очнулся в санях. Я лежал рядом с двумя ранеными. Ездовой сидел впереди и время от времени давил своим задом на наши головы.
Я откинул одеяло и посмотрел вокруг. Было уже темно. Мы ехали очень медленно.
Затем я услышал над собой голос:
– А этот куда ранен?
– Он контуженый, – ответил ездовой.
Говорили, видимо, обо мне. Я попробовал приподняться, но в голове тут же зашумело, и тошнота подкатилась к самому горлу. Меня взяли под руки с обеих сторон санитары и помогли встать. В большой санитарной палатке, куда меня ввели, горело электричество. Во всю ее длину, над землей, тянулись горизонтальные шесты. На них стояло несколько десятков носилок. На носилках лежали люди. Они стонали, звали санитаров,