И что теперь? Кто так цинично вынес на сквозняк и мокрый асфальт и тени, и мечты? Нагромоздил на тротуаре в виде поломанных, ненужных книжных стеллажей, готовых к погрузке в мусоровозку? И что же делать в этой гулкой, холодной пустоте, лишенной органики, способной холить и прятать светлячки куколок, путеводные огоньки тайн? В безбрежном космосе голой прагматики, в котором вечным казавшийся, неугасимым мотылек уже не передастся никому ни косвенно, ни прямо.
Дочь, сразу же, еще при поступлении в мед, объявившая, что разбираться в человеческих несчастьях, бедах и болезнях она не собирается. Освоит хорошенько науку дерматологию, но врачом в поганом КВД не станет, а заделается косметологом. Со своим салоном, магазином и большою клиентурой. Все внешнее, понятное, отчетливое – ничего неясного, невысказанного, туманного и сладкого, где-то там скрытого внутри.
И совершенно так же вот эта пара аспирантов, которых он сегодня по просьбе шефа, заведующего кафедрой, вызванивал для отчета на кафедральном научном семинаре. Один заносчиво проинформировал, что он принят менеджером по продажам в немецкую компанию и будет всю следующую неделю в командировке в Бохуме, а второй и вовсе объявил, что в институте больше не появится. Родители ему недорого купили плоскостопье и послезавтра он получает военный билет. Освобождение на веки вечные.
Да, именно в тот день у исчезающего на глазах, разломанного и разобранного книжного Игорь впервые очень ясно увидел пустоту. Дыру. Буквально и фигурально. То самое, что после него, в отличие от деда или отца, останется. Пшик. Был и сплыл.
Но в тот момент, тогда еще не ахнул, не окаменел, потому что рядом была Алка. Еще была. И думалось, казалось, представлялось – будет всегда.
На курсе, в институте он никогда к ней не приближался. Слишком уж яркая это была звезда. Дочь заведующего кафедрой марксистско-ленинской философии Айдара Бакимовича Гиматтинова. Почему она выбрала прикладную кибернетику в политехе, а не историю КПСС в универе, не знала ни одна душа, включая собственную Айдара Бакимовича. Невысокого, очень подвижного человека, так мало требовавшего объема и пространства для своего резинового тела, но голосом, как будто эхом взрыва, заполнявшего любую поточную аудиторию. Его громогласные декламации, обязательный номер программы любого институтского общественного мероприятия, разворачивались перед собравшимися, словно летальный хирургический набор блестящих, ясных и разящих, тогда казалось – прямо наповал, тезисов. Весь словно вывернутый наизнанку, четкий и звонкий, с глазами