Зайковский скривился.
– Я бы попросил повежливее отзываться о ваших подопечных. Это рабочий класс, который мы должны уважать. Я не потерплю…
Засмотрелся почему-то на одну из работниц, в руках у которой был ковш карамели. Щёки совсем впавшие, самые пунцовые из щёк. А глаза – полные выжигающего презрения! Убрав сальную прядь со лба под косынку, отделилась от товарок и уверенно направилась к Зайковскому, не разрывая этого жуткого зрительного контакта. Дальше всё произошло стремительно: почувствовал, как в лицо плеснуло липким и сладким. Тёплым, слава Богу, не горячим. Глаза на миг слиплись, но Зайковский всё же смог их открыть, тяжело смаргивая, оттер с лица карамель, как мог. Нитями она заструилась по пальцам. От абсурда ситуации повело голову. Господин Зайковский, вы наверняка походите сейчас на голема из еврейских легенд. Костюм заляпало, конечно, знатно, незадача… В недоумении посмотрел на обезумевшую женщину. А та вдруг закричала диким голосом:
– Получили, ваше благородие? Ещё получите, будьте уверены! Шлындрайте тут гоголем, а нас тем временем надсмотрщик аршином лупит. Видели б вы спину мою, господи, вся в рубцах, вчера побил, за то, что дурно стало. Живём мы, Родион Митрич, гад вы этакий, с крысами, крыса мне в еду помочилась, вот я и больна. Жар у меня, а дохтура нету. Подохну скоро, видит Бог. Так хоть выскажу вам перед смертью, кровопийцам.
Глаза работницы и правда блестели в лихорадке. Похожа она была на древнего идола, сброшенного со скалы христианами, черты её истощённого лица словно скосило вправо. Полуоткрытый рот чернел дырой. Дышащая на ладан. Потрясала пальцами в страшных пузырящихся ожогах. Несмотря на обиду за испорченный костюм, Зайковский ощутил прилив жалости.
Общежития… Как долго он не проверял их и ведь действительно, не знает, как простой люд живёт…
Пал Николаич тут же отвесил бунтарке знатную оплеуху, голова её качнулась, как одуванчик. Схватил за выбившуюся из-под косынки косу, притянул к себе.
– Как смеешь ты, сволочь, так с барином? Да я тебя…
Занёс руку для повторного удара, но Зайковский, не выносящий насилия, ухватил управляющего за локоть.
– Отпустите женщину, Пал Николаич!
Замешкавшись, тот оттолкнул от себя работницу, которая неприминула вскинуть на Зайковского прежний, полный ненависти взгляд.
– Погубили вы меня, Родион Митрич, – обречённо курлыкнула она, держась за щёку. – Всё теперь. Гоните.
Сердце Зайковского сжалось. Стыдно стало и за пузырящиеся эти ожоги, и за сальную её косу, и за больные глаза. Вытерев платком руки, он вытащил кошелёк и отсчитал пару ассигнаций.
– Гнать тебя я не буду. Вот, возьми, сходи к доктору, пусть выпишет тебе лекарство. Должно хватить. Понимаю же, не в себе ты. Вылечись и возвращайся на фабрику. А с Даниила Алексеевича я лично спрошу, почто он работников бьёт.
Неверящими глазами работница уставилась на Зайковского. Ненависть в её горячечных зрачках