Прежде старик открывал дверь каждому без разбора и сам без опаски выходил к посетителям на площадку. Особо словоохотливым, внушающим доверие, иногда удавалось усыпить его офицерскую бдительность и проникнуть в квартиру. Выслушав мутные предложения заключить договор на уборку, доставку лекарств или лечение в обмен на жилплощадь, бесцеремонно выпроваживал визитеров.
Но когда к его приятелю, герою Сталинградской битвы, в дом ворвались бандиты и, пока ветеран находился в беспамятстве, украли пенсию и похоронные деньги, дорогие сердцу боевые награды, к непрошеным посетителям стал испытывать недоверие.
Теперь настойчивые звонки в дверь беспокоили старика особенно неприятно. Страх был бытовым, примитивным, очень неприятным нутру человека, который согласился бы рисковать жизнью лишь ради возвышенной цели. Теперь на каждого, кто стоял за дверью, старик смотрел сквозь замочную скважину зверем. Готовясь к худшему, был начеку. С каким умыслом пришел посетитель и чего ждать от него, он не знал, а оттого тревожился. Неизвестность пугала.
Этим утром непрошеный гость настырничал.
Скрипя позвонками, Василий Иванович неохотно поднялся и, превозмогая боль, бесшумно подкрался к порогу. Заглянул в дверной глазок. На площадке он увидел Машеньку. Обрадовался и растерялся от неожиданности.
Он не сразу подал голос из-за двери. Стоял в раздумчивости, боясь движением обнаружить себя. В последний раз Маша заходила к старику после смерти жены. Сидели с ней на кухне, не зажигая света, и он, сглупу, рассказывал ей о своих чувствах к покойнице, вспоминал: о знойном лете на юге, гомоне чаек и ласковом море.
Перед Машей старик испытывал острое чувство вины. В юности у девушки с сыном расцветала романтика. Но сын, не сдержав обещание, скороспело женился: сильно влюбился в другую. Через пару лет очухался, но родился сын. По сей день тянет Сашок семейную лямку, изо всех сил стараясь выглядеть счастливым.
И Машенька в девках не засиделась. В тот же год пошла под венец. Тоже неплохо живет, рассказывала старику. Как и Сашок, счастливая…
Храм, Вера
Кладбищенский переулок вывел Дрона на пригорок. Ночь затопила упокоенный город, но у храма на площади все еще было многолюдно. В окнах приглушенно горел свет. Прихожане покидали церковный двор, растекаясь по улицам неторопливыми потоками, унося в мир печаль и умиротворение.
Осенив себя крестом, Дрон вошел в церковь по высоким, слегка расшатанным ступеням.
– Господе Иисусе Христи сыне божий, помилуй мя! Прости меня, грешного! – отозвалось в нем из глубин памяти, и обращаясь к дорогому лику, строго взирающему с иконы, он перекрестился, низко склонив голову.
Молча постоял у порога, вбирая в себя трепетный звон тишины, летящей высоко к куполу, вслушиваясь