Потом я снимал вхождение Тамарочки (производственные латерны при этом пришлось переставить). Она вышла, постояла немного за дверью, потом дверь приотворилась, и впорхнула наша красавица в ослепительном белом халатике.
– Давай сызнова! – крикнул я. – Ты в камеру посмотрела. А надо на Васеньку.
Во второй раз Тамарочка вошла получше. Отснявши, я переставил треногу и, переделав свет, стал снимать приближение Тамарочки к Васеньке. Васенька тут весь заёрзал в предвкушении, потянулся к красавице, ухватил её за попу и бесцеремонно повалил на постель. Тут же, засунув руку под халат, принялся искать её сисечки.
– Ещё раз то же! – скомандовал я Васеньке. – Не так быстро!
Тамарочка встала и снова подошла, юноша снова её облапил, но не стал валить сразу, а подержал некоторое время в объятьях и даже прижался лбом к груди.
Потом снова повалил, как ему было предписано, поцеловал в подбородок, в шею и только после того пустился на поиски сисечек.
Так, то останавливаемые мной, то отпускаемые на вольный выпас, Васенька с Тамарочкой понемногу дошли до середины нашего этюда. Соитие же их оказалось довольно сносным (с кинематографической точки зрения). Оба они были изрядно распалены от длительного ожидания, от продолжительных ласк и прочих любезностей, и, когда Васенька вошёл в Тамарочку, легши на неё сверху и согнув её ноги в коленях, красивая юница сразу стала стонать, амбивалентно, знойно и непритворно.
Я, сдернув камеру с треноги, снимал юных любовников во всевозможных ракурсах. Удалось запечатлеть момент, когда Васенька поспешно вынул всесильный свой уд из Тамарочкиной расщелинки и, помогши тому рукой, со вздохом излил тёплое прилипчивое семя на животик юницы. Вышло довольно ловко. «Чёрт побери, какой профессионал подрастает!» – удивился я.
Потом были ещё поцелуи. Поцелуи благодарности. Довольно вялые, какими они и должны быть. Секс жесток и бесцеремонен, благодарность он, положим, и признает, но та для него – наносное. Та для него – искусственное.
– Снято! – наконец, объявил я, утирая рукавом пот со лба.
Все будто только и дожидались одного этого слова. Раздались вдруг аплодисменты. Я обернулся. Голый Алёшенька и четыре нагих юницы хлопали нашим дебютантам. Те нежились поверх тёплой постели, им только что было хорошо, им и теперь ещё было хорошо, и тогда они расцепили объятья и тоже захлопали в ладоши, и вот они, все семеро – моя великолепная семёрка! – аплодировала уже мне одному и смотрела на меня одного. Я смущённо раскланялся. Я не ожидал такого. Я не настолько хорош, чтобы мне аплодировать, да нет же, ведь я вовсе не хорош! Я расчётлив, циничен, злодумен! Я похотлив, даже более, возможно, похотлив, чем все эти юнцы, которых я собрал здесь. Просто я умею сдерживаться, выжидать, когда ждать долее уже невозможно, а они пока нет. Они многого не умеют, но и я многого не умею. Может, я даже