– Кто вам сказал, что я женат?
– Никто. Я сам догадался.
– Не угадал, Сэнди: ни одной бабы в моем доме нет, даже прислуга мужская. Вытри ноги на пороге и входите.
Данн говорит, что сразу понял положение Кинлоха. Это, наверное, так. Профессиональный опыт подсказал ему то, чего не замечали другие. Он говорит, что вначале не сказал об этом ни слова, и только шутливо обратил внимание на необычайно длинные волосы друга. Кинлох ничего не ответил. Вероятно, потому, что в той среде, в которой он жил в течение последнего года, стричь волосы считалось предрассудком.
В кабинете Данна, после ужина, какого у него давно не случалось, Кинлох рассказал свою историю. Повторять ее здесь не стоит. Не потому, что она полна тяжелых и не вполне пристойных подробностей, а потому, что прямого отношения к дальнейшему рассказу не имеет. Настоящая история, собственно, началась именно в эту ночь, хотя оба собеседника о том не подозревали.
Данн выслушал рассказ молча, изредка прерывая его возгласами возмущения. Когда Кинлох закончил, он стукнул кулаком по столу с такой силой, будто то была голова Макстона. Макстон был тем издателем, который обманул Кинлоха и выгнал на улицу.
Голос доктора дрогнул.
– Я никогда не мог понять, Сэнди, зачем ты это сделал?
– Что сделал?
– Взялся за дурацкое бумагомаранье и погубил блестящее будущее, которое перед тобой открывалось.
– Я не мог иначе.
Данн с сомнением покачал головой.
– Я сам увлекался стихами, но потом нашел, что это искушение, от которого не так уж трудно устоять.
Кинлох рассмеялся. Впервые рассмеялся за много дней.
– Как же, помню! Но только, друг мой, вы никогда не знали радости творчества… радости облекать мысль плотью, создавать жизнь из ничего.
– И которая… обращается в ничто.
В голосе доктора прозвучало нескрываемое презрение. Кинлох был необыкновенно чувствителен в эти дни. Он решил, что Данн догадался, зачем он пришел, и испытывал смущение. Мысль эта произвела на него действие холодного душа. Вместе, с воспоминаниями, в Кинлохе проснулась прежняя гордость. Он покажет этому Данну, что ему ничего не нужно. Приняв упрек за предостережение, он поднялся. Но Данн не обратил внимания на его жест.
– Мне пора идти, – сказал Кинлох, покраснев.
– Куда?
– Туда, куда приводит увлечение стихами… в ночлежку на Раутон-стрит, – ответил он с горечью.
Данн силой усадил его назад в кресло.
– Ты не должен обижаться. Это просто глупо. Если я огорчен, то только за тебя, Сэнди, потому что знаю, каким талантливым человеком ты был. Боже мой, Боже мой, как может человек испортить свою жизнь!
Данн всегда был прямым на язык, и Кинлох это знал. Но самолюбие его было так чувствительно, столь болезненно раздражено воспоминаниями, что знание не могло помочь.
– К чему упреки? – возразил он хмуро. – Обстоятельства так сложились, что, все равно, ничем другим я заняться не мог бы.