Алекс Мун на сцене
Пролог
Оглушительно – вот какое слово вертелось в голове у Джона Симмонса.
Да, определенно – оглушительно. Именно такой была музыка, тяжелыми волнами несущаяся из салона автомобиля, к которому он направлялся. Именно таким был и цвет самого «Чарджера» – ярко-красный, пылающий, точно солнце на закате, перед тем, как упасть за горизонт – чистые кровь и огонь. Даже мысленно язык не поворачивался сказать – «как пожарный гидрант», хотя определенное сходство все-таки имелось.
Беда была в основном в том, что гидранту, даже новенькому, не полагалось сверкать таким ослепительным лаком, точно солнце из зависти вознамерилось расплавить корпус этого порождения сумасшедшей инженерной мысли, и гидранты никто не оснащает звериной мощью в семь литров, способной с легкостью убить тебя. Да и издеваться над машиной, придумывая шуточки, не хотелось – как бы там ни было, а тачка-то хороша.
Полуденные лучи горели серебряным расплавом – точно так же оглушительно, ослепительно-ярко – и растекались на хромовых обводах, в зеркалах; под черной крышей, наверное, сейчас самое малое, филиал ада: лето-то выдалось жаркое. Небо над Вудстокской ярмаркой искусств – для фестиваля выбрали редкостную дыру, надо заметить, место как есть деревня деревней, каких полным-полно в любом штате – напоминало выгоревшее по краям на солнце светло-синее покрывало вроде тех этнических тряпок, которыми торгуют вдоль дорог, и с него на землю лился раскаленный летний зной. Любая машина превращается в пекло, едва восходит солнце, а теперь, по июньской поре, рассветает очень рано – в часов пять-шесть утра. Сейчас же время близилось к полудню. Только вот, кажется, владельца красного «Чарджера» это все не смущало ни капли, и торчать в машине в середине дня не мешало вовсе: вон, дверца машины распахнута, и виднеется склоненная над растрепанной и помятой тетрадью светловолосая голова.
И все тот же огненный жаркий блик, многократно отраженный от приборной панели, сиял на отчищенной до зеркального блеска рыжей коже высоких сапог-нокона, умостившихся с вопиющей небрежностью на краю приборной панели. Как так надо умудриться закинуть ноги, Джон понятия не имел – но вынужден был признать: оно вполне возможно, и даже выглядит, черт побери, на какой-то варварский манер элегантно.
Музыка грохотала так, что, приблизившись к «Чарджеру» вплотную, Симмонс даже перестал слышать рев толпы и расстроенную гитару, хрипящую со сцены: какой-то лабух пытался выжать из дерьмового инструмента и не менее дерьмовых усилителей аккомпанемент для безыскусной баллады.
Кажется, хозяину «Чарджера» тоже не по вкусу это треньканье – только для чего выкручивать громкость так, что у соседних авто аж стекла подрагивают? Симмонс только подумал, что этак он до собеседника не докричится вовсе, но тут увлеченно постукивающий по исчерканному тетрадному листу карандаш замер, осененная светлыми вьющимися прядями голова поднялась – а рука, уронив тетрадку на колени, наконец потянулась крутнуть ручку громкости проигрывателя, примостившегося на соседнем сиденье. После этого звук наконец перестал вибрировать, обтекая почти физически ощутимыми волнами все вокруг, что имело неосторожность приблизиться – вот как Симмонса сейчас, да.
– А, это ты! Что-то нарыл или соскучился? – эта зараза даже ноги с приборки не сняла, только смерила Симмонса проницательным взглядом исподлобья и чуть усмехнулась. Джон лишь покачал головой в ответ, чуть нахмурившись:
– Ну и за каким чертом тащиться на музыкальный фестиваль, если все равно врубаешь тут свою музыку? Тебе не кажется это странным?
– Не кажется. Что я могу поделать, если группа, которую мне действительно хочется послушать сейчас, не приехала на это сборище? – картинный взмах тетрадью обозначил ту часть поля, где расположилась сцена, и дальше – многочисленные палатки, ларьки и прочее, прочее, прочее – ни дать, ни взять, варварский кочевой город. – Ну давай уже, выкладывай: в самом деле что-то нарыл, а? Или снова блуждаешь в трех соснах и не знаешь, на какой козе подъехать к тем скандальным щенкам, чтоб не спугнуть их?
– Слушай, Фей… – начал было Джон, потом выдохнул, и, заметив веселый взблеск в глазах напротив, осекся, махнул рукой и рассмеялся:
– Эва, ты язва. Я вообще не представляю, как умудряюсь выносить тебя столько времени, если честно.
– Спасибо на добром слове, – она качнула головой, и вместе с хромом зеркал нестерпимо-ярким серебром сверкнула и заблудившаяся в светлых локонах длинная серьга. – А по делу?
– А по делу – нарыл. И мне нужен твой профессиональный взгляд.
– Вот так бы сразу! – Эванджелин тоже расплылась в улыбке. – Знаешь, я тут тоже кое-чего надумала на досуге. Что, обсудим и сравним?
– Разумеется, – кивнул Джон, потом хмыкнул и все же спросил о том, о чем безуспешно гадал перед этим: – Только сперва раскрой тайну: тебе что, действительно нравится это… эта музыка, а вернее сказать, такой зверский грохот, точно сатана выехал прокатиться на ржавой