Татуировка птицы. Дунья Михаиль

емя как громко объявили: «Двадцать семь! Номер двадцать семь!» Элин пока не догадывалась, что это ее номер. Когда разгневанный голос повторил номер еще раз, она подумала, что рассердила их тем, что вышла из строя и подбежала к Амине. Она сначала глазам своим не поверила, когда заметила в другом конце зала подругу детства. Амина же так и застыла, раскрыв рот от неожиданности. Женщины, расплакавшись, успели обняться на какие-то доли секунды, прежде чем прогремел оглушительный приговор: «Двадцать семь – на продажу!» Мужчина указывал свободной рукой на Элин. Другой рукой он обхватил картонную коробку с мобильными телефонами пленниц. «Оставьте ее!» – вскричала Амина. Но едва ли ее кто услышал. В это время мобильные в коробке, дребезжа, разрывались от звонков встревоженных родственников, которые никак не могли дозвониться до абонента.

      Мужчина, одетый в длинную, почти до колена, рубаху черного цвета и штаны, подвернутые по щиколотку, пихнул Амину, и та упала. Элин наклонилась было, чтобы помочь ей подняться, но мужчина схватил ее крепко за плечо и потянул за собой в другое помещение. Он затолкал ее внутрь с такой силой, что она споткнулась и осталась сидеть на полу. Дверь захлопнулась. Комната оказалась набита женщинами – все с поникшими головами и с прикрепленными к одежде бейджиками, на которых написан номер. Так далеким планетам не дают имен, только присваивают числовые значения. Только у одной из женщин, той, что сидела за письменным столом, не было номера. Она вручила Элин какую-то бумагу со словами: «Свидетельство о браке. Твой муж скоро придет и заберет тебя». Элин вернула ей документ, не читая.

      – Я замужем, – произнесла она.

      – Абу Тахси́н приобрел тебя онлайн. Он уже на полпути сюда, – прошипела женщина.

      Элин и вообразить не могла, что где-то мог существовать невольничий рынок, где торгуют женщинами, и не поверила бы, что нечто подобное имело место, если бы не стала свидетелем этих событий. Большое потрясение вызвало у нее то, что рынок размещался в здании школы, которая называлась, как гласила вывеска, растянутая над входом, «Цветы Мосула». Это была типовая школа, точно такая же, в какую они ходили с братом-близнецом Аза́дом. Директриса их школы, строгая госпожа Ильха́м, недоуменно переспросила бы, подумав, что ослышалась, если бы ей сказали, что школы станут центрами торговли женщинами. Госпожа Ильхам считала всех, кто надувал жвачку, лоботрясами, даже если лопать пузыри втихаря на переменке. Поэтому брату Элин она частенько устраивала выволочку, когда заставала его на школьном дворе «с этой дрянью во рту». Азад наивно полагал, что жвачка – сладость вроде тех, что другие ребята уплетали за обе щеки в перерывах. Азад стоял напуганный в кабинете директрисы. Она могла отходить его линейкой по пальцам, как не раз делала, воспитывая нерадивых учеников, заходивших в класс после звонка. Дети должны были занимать свои места до того, как войдет учитель, и вставать при его появлении в знак уважения. Но Азад, к своему изумлению, обнаружил, что в конце устроенного ему допроса директриса расплылась в улыбке, когда услышала, где он достал жвачку. «Передавай привет дядюшке Мураду! И скажи профессору, что жвачка в школе запрещена. Ну, теперь ступай в класс».

      Это помещение и было, скорее всего, прежде директорским кабинетом. Теперь за столом сидела деловитая женщина без номера, оформлявшая сделки, в которых предмет купли-продажи – пленницы. «Вот в это переоденься! Скоро фотограф подъедет», – обратилась она к одной из них и протянула ей пакет. В голове у Элин никак не укладывалось – настолько абсурдный комплект одежды здесь выдавали. Сначала женщины должны были облачиться в черный никаб[1], полностью их скрывающий и оставляющий лишь щели для глаз, а затем, перед фотографом, позировать в нижнем белье – эти снимки выкладывались в сеть, когда их выставляли на торги. Фотограф, прежде чем щелкнуть, сделал Элин замечание, чтобы она утерла слезы.

      Стащив учительские столы из классов на школьную площадь, где по утрам каждый четверг педагоги и ученики торжественно водружали флаг, члены этой Организации устроили смотр юношей, чтобы отобрать годных в тренировочный военный лагерь. Сейчас на флагштоке развевался не иракский флаг, а черное знамя, и звучал не гимн Ирака, а наши́д[2] Исламского Государства[3].

      За три месяца, проведенные в плену, Элин уяснила, как устроен этот странный рынок. Когда ее на время забирали в соседнюю комнату, а затем, после надругательства, сразу возвращали обратно, это означало, что покупатель, получив кратковременное удовольствие, просто повертел товар в руках и вернул его на полку. Но если товар брали, то по факту оплаты составлялся договор с печатью Исламского Государства. Элин было больше тридцати, и ее цена, согласно прейскуранту, начиналась с 75 долларов. Невольницу разрешалось сдать в аренду, временно уступить кому-то, а затем потребовать обратно. Покупатель вправе был также вернуть ее продавцу, обменяв на другую. Тогда Элин снова выставляли на продажу. Один из ее держателей продавал ее каждый раз, как нуждался в деньгах, затем выкупал. Но в итоге отвез к продавцу, объяснив: «Она во сне визжит так, будто одержима джинном!»

      В