Так могло бы продолжаться и до сих пор – хотя Оливер никогда не верил в постоянство, – если бы не рождение Миранды. Здесь он принял главную ответственность на себя. Когда ему исполнилось тридцать шесть, им впервые в жизни овладело совершенно иррациональное желание иметь сына или даже не обязательно сына, а вообще ребенка: это было как бы приятием идеи, что таким образом он – убежденный атеист – обретет надежду на пусть не буквальное, но все же бессмертие. Отцовство, как и материнство, есть, в конце концов, одна из абсолютных ценностей человеческого существования. Его собственное рождение от него никак не зависело, смерть неизбежна и, вполне возможно, будет столь же неприятной, как рождение, сексуальные потребности ему удалось более или менее успешно контролировать. Оставалось сладить с отцовством. Не отдать должное этому всеобщему человеческому оптимизму для него, как для писателя, означало бы оставить такой пробел в жизненном опыте, который ограничил бы возможности его таланта. Рождение дочери стало катастрофой. Хотя был выбран дорогой роддом, роды оказались длительными и трудными, а врачи недостаточно компетентными: в конце концов пришлось накладывать щипцы, что причинило еще больше боли, анестезия не принесла того облегчения, на которое надеялась Сидни. Инстинктивная нежность, вспыхнувшая слабой искоркой, когда Оливер впервые взглянул на свою голенькую, вымазанную слизью и кровью дочь, быстро угасла. Он сомневался, что Сидни вообще успела что-то подобное почувствовать к новорожденной. Может быть, то, что девочку сразу же забрали в отделение интенсивной терапии, тоже сыграло свою роль.
Когда Оливер пришел навестить Сидни в палате, он спросил:
– Тебе не хочется подержать ребенка?
Сидни не могла лежать спокойно – голова ее металась на подушках.
– О Господи, дай же мне отдохнуть! Не думаю, что девочке хочется, чтобы ее тут мучили, если ей так же паршиво, как мне сейчас!
– А как ты хотела бы ее назвать?
Это был вопрос, которого они еще не обсуждали.
– Думаю, Миранда[9]. Это же удивительно – настоящее чудо, что она осталась жива. И что я тоже жива. Просто кровавый кошмар какой-то… Кровавый – самое подходящее слово. Слушай, приходи лучше завтра. Мне надо поспать. И скажи им там – пусть ко мне никого не пускают. А если ты мечтаешь о фотографиях в семейном альбоме – жена сидит в постели, сияя от материнской гордости, с очень презентабельным младенцем на руках, – выбрось это из головы. И я сразу тебе заявляю – с этим