Кислушка не возмутилась, как же она будет свои «био-структуры» пером прорисовывать?
Прохор не сказал: у меня дома, как грибы, по лугу разбросаны, замучусь траву рисовать.
И Гера не воскликнул: забудьте вы о своих насущных проблемах, как побыстрей квадратные дециметры краской залить.
Вот бы все стало, как было… чтобы опять зажегся костерок у кого-нибудь на столе, и жизнь опять вошла бы в искрометное русло, мы только-только попробовали ее, а забыть уже не можем.
Я стоял в телефонной будке и смотрел на улицу. Витрина «Совкино» совершенно промерзла. Вся, сверху донизу, покрылась инеем. Рисунок был интересным, а если вглядеться, то и величественным. Высокие горы в остроконечных деревьях. Леса непролазные и угрюмые, ели и пихты плотно стоят, лучи солнца вглубь не проникают. Топором не прорубиться. Над тайгой хмурое небо. Зима снежная и суровая сменяется коротким дождливым летом. А в степях – буйный ветер и пыльные бури в летний зной. Единственные союзники людей – реки. Кама вела на запад, к Москве, и на юг Предуралья. Колва – на север, к берегам Печоры. Вишера – на восток, к подножью горного Урала, и дальше в бассейн Оби. Я заметил, что и телефонная будка обмерзла, но при этом я отчетливо видел все, что было на улице. Я видел Розу Устиновну. Она закрывала лицо от холодного ветра шалью. Шаль, волосы, ресницы и брови покрылись инеем. А щеки горели. Мороз. Я протянул руку и удивился, что она так свободно прошла через стекло, потом до меня дошло, что стекла просто не было – выбито.
Она остановилась, заметив меня. Растерянно поправила шаль, сказала: «А я сегодня в валенках…» и закуталась как деревенская бабка.
Я посмотрел на ее валенки.
– Мама заставила, она все со мной, как с маленькой девочкой… Что вы меня так рассматриваете? Неужели я, в самом деле, ужасно выгляжу?
Она засмеялась.
– Пойдемте, Герман Иванович, а то я начну учить вас обхождению с женщиной. Что стоило вам сказать: ах, Роза Устиновна, валенки и шаль вас ничуть не портят, даже наоборот, вы так прекрасно выглядите… и прочее.
– Я и хотел сказать.
– А я вас опередила.
Мы поднялись на наш этаж, она поискала в сумочке ключ, открыла кафедру, зашла в закуток за шкафами, где у нас был гардероб.
Я знал, что она там делает. Снимает шаль. Встряхивает ее, аккуратно складывает. Расстегивает пуговки пальто, снимает его, вешает на плечики. Наклоняется, скидывает валенки. Проверяет, плотно ли закрыта занавеска, поднимает юбку, стягивает теплые вязаные чулки. Быстро прячет их в сумку. Надевает туфельки. Теперь не слышно ни звука – она вглядывается в зеркало. Закалывает волосы на затылке шпильками. Проводит бесцветной помадой по губам.
– Герман Иванович, что же вы не снимете пальто, снег тает, смотрите, лужа натекла. Вы слышите меня? С вашей шапки тоже капает. Герман Иванович, вам нехорошо?
– Нет, мне хорошо.
– Если вы больны, вам лучше пойти домой.
– Нет,