Притулился, душа-невеличка, погрустил, подышал, отпустил.
Где ты, Сонька, родная мопсо́нька, где теперь твои машут крыла?
Что ж так мало, столь кратко-тихонько ты меж нас пожила-побыла?
Говорят, у преддверия Рая ты нас встретишь в положенный срок,
подбежишь, золотая, играя, и с собой поведёшь за порог.
А покуда – с тревогой незрячих, в непонятке, нахлынувшей враз,
помним глубь человечьих собачьих понимающих преданных глаз.
И когда мы гребём, заметая по углам ежедневную персть,
к нам слетает, летит золотая, золотая собакина шерсть.
«Никто никуда не вернётся…»
Никто никуда не вернётся.
Никто не придёт ни к кому.
Над чо́рной отравой колодца
замри в невозвратном дыму.
Напрасно, недолго, несильно
гримаса скользнёт по лицу
претензией блудного сына
к заблудшему вусмерть отцу.
И коль не успел попрощаться,
над прошлым по кромке скользя,
не смей всё равно возвращаться —
не надо, не надо, нельзя.
Загну́тое – не разогнётся.
Морщины загладил пластид.
Никто никуда не вернётся.
Никто ничего не простит.
«Наши придут – на плечах неприятеля, на костях…»
Наши придут – на плечах неприятеля, на костях.
Наши придут и победный воздвигнут стяг.
Наши придут – красивые, в орденах.
Наши придут и крикнут ублюдкам: «Нах!»
Наши придут и скажут: «Заткнись и слазь!»
Наши придут, размажут любую мразь.
Наши придут, отпоют – нас, павших на рубеже.
Наши придут, когда не надо уже.
II
2012–2014
«Проснёшься – с головой во аде…»
Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.
И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:
резво́й, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.
Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.
Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,
хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в Шестую роту – десанту в помощь – в День
седьмой!
Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.
На смерть Михаила Анищенко
Три бутылки рижского бальзама —
и упал на пристани поэт.
У него от русского Сезама
открывашек и отмычек нет.
Всякий волен жить среди кошмара,
а ему, подумайте, на кой?
Безпокойный городок Самара,
стихотворца Мишу упокой!
Если ты запойный алкоголик,
а