Однако мысль стать гетманом Левобережной Украины никогда не покидала Полуботка. «Что ж я… хуже никчемного Ивана? – думал он, оставаясь наедине со своими мыслями. – И казаки за мной пошли бы. А с несогласными, особенно старшиной, я разберусь… Кого деньгами можно привязать, а кого и прижать как следует. А то некоторые больно много о себе возомнили».
Так думал он и сейчас, хотя в горнице был не один. Перед ним сидел пожилой ключник и бубнил монотонным голосом, от которого кидало в сон, – перечислял запасы винного погреба:
– …Бутылей полных с разными водками – восемьдесят пять. Стеклянный бочонок водки померанцевой… Три бочонка больших вишневого вина. Десять бочек с вином сливовым… Восемь больших бочек с яблоками и сливами, залитых вином. Пять бочек с вишнями и грушами, настоянных на вине. Еще четыре бочонка водки, ведер по семь каждый… девять бочек с яблочною водой. 6 бочек с виноградом…
– Что ты зудишь, как назойливый комар! – неожиданно взорвался Полуботок. – Поди прочь!
Ключник не торопясь собрал свои записи и степенно удалился. Он не очень боялся панского гнева. Ключник знал, что он незаменим, потому как на нем висело все хозяйство главной резиденции черниговского полковника в Застрижках.
Кроме него, таким же незаменимым считался поляк-кухмистер, заведующий господской кухней, которого звали Юзеф. Полуботок был привередлив в еде и отдавал предпочтение европейской кухне, хотя никому в этом не признавался, особенно казацкой старшине – во избежание лишних пересудов; ему привозили из Европы даже устрицы, от одного вида которых ключнику хотелось плеваться.
Обуреваемый тайными мыслями, Полуботок встал и подошел к собственной парсуне, нарисованной заезжим польским художником. Таких парсун в усадьбе черниговского полковника насчитывалось несколько; на них были изображены его отец, первая жена, все дочери и сыновья. Кроме портретов семейства, жилые помещения украшали еще и около двадцати живописных полотен, большей частью пейзажи и натюрморты кисти высоко ценимых в Европе фламандских мастеров; Полуботок знал толк в живописи.
Но особенно ему нравилась очень дорогая и редкая картина китайской работы, вышитая разноцветными шелковыми нитками по белому атласу. Изображенные на ней птицы, сидевшие на ветках неизвестного дерева, казались живыми.
Полуботок долго вглядывался в парсуну, будто намеревался что-то прочитать на невозмутимом лице своего рисованного двойника. «Ну что, брат, – спрашивал он мысленно, – как наши дела? Как мыслишь, что нам дальше делать?