И самое удивительное, что, когда он уже, как не раз бывало, готов счесть себя не просто неудачником, а еще глупцом, не сумевшим даже собственную жизнь наполнить чем-то стоящим, содержательным, ему, нет-нет, встречаются люди, бывшие в искреннем восторге от его ума, откровенно аттестующие его – ему же самому: «вы очень интересный человек!». Эти похвалы всегда не по сердцу, он испытывает неловкость, краснеет и умолкает, досадуя за свои откровенности. А встречи такие – больше в дороге, в купе поезда, на аэродроме в ожидании самолета – причем, как заметил Люков, с людьми совершенно незнакомыми, с попутчиками на час-другой, которых наверняка больше в жизни не увидит. Видно, именно эта убежденность, что «больше никогда в жизни не увидит», и развязывает ему язык. «Как странно и нелепо устроены люди!».
* * *
Больше всего Люков переживал разрыв с семьей. Жена его не уважала, даже в молодости. Он был зауряден и скучен. Она терпела его, пока он не мешал ей. Чего стоило ему только ее пристрастие к ресторанам. Это было для него не только глупым расточительством, рестораны сами по себе претили ему своим показным и неуклюжим весельем, завсегдатаи их казались Люкову сплошь пустыми людьми, которые старались влить в себя поскорее принесенную водку или коньяк, чтоб манерно закурить, затеять пустой, но с видом значительности, разговор о том же футболе или скачках. Казалось, именно ради этой мнимой значительности приходят они в ресторан. Люков каждый раз озирался вокруг – и все ему казались хапугами-снабженцами, командировочными с нечистой совестью плутами из торговой сети или сопляками, пьющими со своими девчонками на утащенные у родителей деньги. Жена каждый раз говорила, что разговоры и чувства эти у него от сквалыжности и ревизорской подозрительности.
Жена… Есть ли гений на свете, который решился бы изобразить этот ад! Если б Толстому дано было бы прожить еще одну жизнь после Астапово, может, ему одному дался бы этот творческий подвиг… Люков недавно прочитал бунинское «Освобождение Толстого». И вот же, гений, не ему, Люкову, чета, а тоже не ужился с женой. И все же – великий страстотерпец и великомученик, видно, был все же счастливей в семье, чем он, безвестный смертный, Люков. Толстого любили и уважали дети. Пусть даже не все, но уважали. А вот подросла дочь Люкова, и он с ужасом обнаружил, что она характером вся в мать. Такое же стремление к бездумной, растительной жизни, впрочем, отца она, пожалуй, меньше презирает, чем мать. Он просто ей чужой человек. Чужой, у которого, однако, можно брать деньги, не найдя нужным даже словом обмолвиться – на что берет. «Деньги всегда нужны, отец. Если тебе нужен отчет, тогда не нужно, не давай».
И Люков отдает дочери последние. Ему, приученному женой считать себя «сквалыгой», на удивление самому, ничуть не жаль своих денег.