«Наташка, Наташка чужая жена…».
А у меня сердце переворачивалось от этих слов. Одно дело предсказать, как все произойдет, но совсем другое – сделать это своими руками. Переписка с ней разладилась, я умышленно не ответил на два письма, а потом пришло третье письмо, в котором мне гневно провозглашалась полная отставка.
Я пробовал анализировать свои чувства, но понял, что не ощущаю ничего, или почти ничего. Вот только стишок нечаянно выскочил, да и то какой-то странный, с аллюзиями из картин раннего Нестерова.
На самом деле здесь не было никакой мистики. Просто случайно брошенный камешек на замерзающем пруду внезапно отозвался целой какофонией звуков.
Это кончилось. Снова один.
Белых мошек толпящийся рой.
Небо в сумерках пахнет зимой -
Бесконечная, серая стынь.
А на озере зеркалом лед.
Пустоты неразменный двойник.
Кинешь камнем -
И в свист, и в крик.
Это словно хрусталь об пол,
Чтоб на сотни осколков, вдрызг,
Или о стену головой,
Если стала постылой жизнь.
Это словно «Великий постриг»,
И березки-монашенки в ряд.
Это кончилось, стало зимой.
Отодвинулось вовсе назад.
На следующее лето мы снова встретились, на этот раз на пикнике в плавнях возле прекрасного и давно знакомого мне круглого озера. На этот раз Глазкина была с Семиным. Мое предсказание, как видно, полностью подтвердилось.
Наташа выглядела шикарно в черном закрытом купальнике и вела себя соответствующим образом. С царственной небрежностью она давала Коле какие-то указания, а он с жаром бросался их исполнять. Своего негодования по отношению ко мне она не скрывала. В ответ на какое-то мое замечание, она только плечиком повела и приказала Коле:
– Фас!
Семин не шутя бросился на меня и опрокинул на землю.
«Ну, вот, делай после этого людям добро» – подумал я, а вслух воскликнул:
– Коля! Из-за бабы?
Мои слова подействовали на него как ушат холодной воды. Он моментально слез с меня и начал бормотать какие-то извинения.
С Глазкиной в то лето я предпочел больше не встречаться, а с Колей виделся довольно часто. Как-то раз, загорая возле камней на море, я обратил внимание, что он почему-то не снимает рубашку.
– Ты, что, обгорел? – спросил я, он смутился.
Я приподнял уголок рубахи и все понял: вся грудь у него была в кровоподтеках, как будто его безжалостно пытали. На мой вопрос, откуда вся эта прелесть он глуповато улыбнулся:
– Наташенька!
О всякого рода «садомазохизме» я тогда еще и слыхом не слыхивал, поэтому искренне посоветовал другу отшлепать Наташеньку по филейным частям, что бы впредь неповадно было.
И снова мы не виделись полгода. На следующие зимние каникулы я приехал окрыленный. Я дал себе зарок,