Он улёгся обратно на подушки и погрузился в свои мысли. Наступило долгое молчание. Колин не двигался. Возможно, оба думали о том, о чём дети обычно не думают.
– А мне нравится доктор из Лондона, потому что он их заставил снять эту железную штуку, – наконец проговорила Мэри. – А он что, тоже сказал, что ты умрёшь?
– Нет.
– А что он говорил?
– Он не шептался, – ответил Колин. – Наверное, знал, что я не выношу, когда шепчутся. Он вполне громко сказал: «Парнишка выживет, если сам того захочет. Сделайте так, чтобы он захотел». И голос у него был сердитый.
– Я тебе скажу, кто, по-моему, может так сделать, чтобы ты захотел, – произнесла, подумав, Мэри. Ей хотелось навести тут ясность. – По-моему, Дикон сможет. Он только о здоровых и живых говорит. А о мёртвых или больных никогда. На небо смотрит – не летят ли птицы, на землю – что там растёт. У него глаза такие круглые и голубые и так широко открыты! А рот до ушей – и вечно он хохочет, а щёки красные, как… как вишни.
Она пододвинула скамеечку поближе к дивану, вся преобразившись при воспоминании о Диконе.
– Знаешь что, – сказала она, – не будем говорить о смерти, мне это не нравится. Давай поговорим о жизни! Будем говорить о Диконе. А потом посмотрим твои картинки.
Лучшего она не могла придумать. Говорить о Диконе – это значило говорить о вересковой пустоши и о домике, где семья из четырнадцати человек живёт на шестнадцать шиллингов в неделю… и о детях, которые на свежем воздухе стали здоровыми, словно дикие лошадки. И о матушке… и о скакалочке… и о вереске, освещённом солнцем… и о зелёных росточках, что выглядывают из земли. И всё это так живо стояло у Мэри перед глазами, что она никак не могла наговориться, а Колин спрашивал и спрашивал, как никогда раньше. А потом они вдруг стали хохотать безо всякой причины – так бывает с детьми, когда им весело вместе. Они хохотали и шумели, будто были самыми обычными, здоровыми, простыми ребятишками, а не чёрствой, никого не любящей девочкой и болезненным мальчиком, который думал о смерти.
Они так развеселились, что совсем забыли и про картинки, и про время. Особенно хохотали они над Беном Везерстафом с его малиновкой, Колин даже сел прямо, словно совсем забыл о своей спине. Внезапно в голову ему пришла какая-то мысль.
– А знаешь, – объявил он, – мы совсем упустили из виду, ведь мы с тобой двоюродные брат и сестра!
Странно, что они так долго болтали, а об этом и не подумали! Колин и Мэри залились смехом. Такое уж у них было настроение – смеяться по любому поводу! В разгар веселья дверь отворилась – и в комнату вошёл доктор Крейвен в сопровождении миссис Медлок.
Доктор Крейвен вздрогнул от неожиданности, попятился и чуть не сбил с ног миссис Медлок.
– Господи боже мой! – вскричала миссис Медлок, выпучив глаза. – Господи боже мой!
– Что такое? – вопросил доктор Крейвен и шагнул к дивану. – Что это значит?
И тут Мэри снова вспомнила о мальчике, который был раджой. Колин отвечал так, словно и не заметил ужаса вошедших. Если бы в комнату вдруг вошли дряхлый пёс и кошка, он бы испугался