почти ресторанными. Я заказала фиш-энд-чипс и, произнеся знакомое по книгам туманно-альбионовское название, вновь ощутила себя за границей. Огромная порция жареной картошки со вкусным рыбным филе в кляре согрела меня и отогнала сонливость. Выйдя из кафе, я побрела вдоль набережной. За длинными ангарами темнели голые кроны могучих платанов, зябко сцепляясь ветвями. Журчал фонтан у подножия мраморной глыбы, увенчанной моделью Земли и планет. Я улыбнулась, как давнему знакомому, Абелю Тасману – ведь это он, с мушкетерской бородкой, склонил голову над глобусом. С другой стороны улицы, напротив коричнево-серых платанов, росли такие же по цвету дома – каменные, очень старые на вид, с английскими окнами в частых переплетах. Они жались друг к другу плотно, без проулков, и их разновысокий ряд напоминал не то крепость, не то тюрьму. При этом место выглядело оживленным: тротуар был заставлен столиками, а на стенах пестрели яркие вывески. Эта оживленность (казалось мне после двух бессонных ночей) шизофренически спорила с угрюмой аутентичностью стен. Работая в Москве, я видела только два вида исторических фасадов. Те, что покрепче, густо штукатурились, как лицо японской гейши, и красились в жизнерадостные цвета – розовый и желтый, чтобы фасад улыбался младенчески, беззубо. Тогда он был достоин поддерживать золоченую вывеску банка или ювелирного салона. Внутри же всё сносилось подчистую, до последней балки. Это называлось «фасадизм» – маска старины, охраняемой государством. Но такие здания считались везунчиками: остальные просто сносились, чтобы дать место молодой поросли. «Реставрация обошлась бы дороже», – говорили мне. Я знаю: так было со станцией «Мир». Проверенный способ.
Я вернулась на проспект, где торчал старинный почтамт с башней, похожей на Биг-Бен. Стрелки показывали без пяти двенадцать. Я попыталась высчитать, сколько сейчас времени в Москве, и у меня закружилась голова. Пока я летела сюда, часы и минуты были всего лишь условными единицами, вешками, отмечающими рейсы и пересадки. Самолет висел над снежно-белой равниной, экран с картой, где проплывали страны и города, казался компьютерной игрушкой. Только теперь я смогла наконец поверить, что действительно пересекла полмира. Между мной и теми, кто остался в Москве, пролегла трещина шириной в шесть часов, и это рождало странное чувство, одновременно радостное и тревожное.
Отоспавшись в натопленной комнатке хостела, тесной, как купе, я принялась за неотложные дела: надо было оформить документы в университете, открыть банковский счет, найти жилье… За день я ухитрялась нашагать километров десять, и как минимум треть из них – в горку. Сонная провинциальная столица оказалась на редкость холмистой: ее нарядные западные пригороды раскинулись на склонах, будто разодетая публика в театральной ложе. Улочки спускались амфитеатром, и парадные окна домов были обращены туда, где у всякого амфитеатра находится сцена. Зрелища не отличались разнообразием: лишь синевато-стальная полоска реки в чаше холмов
