– Саша, иди-ка сюда, – разглядывая в темноте, а, скорее, ощутив присутствие внутренним чутьем, прикрикнул зав. Напряженное лицо, со следами мрачной усталости, вытянулось, а потом выражение стало злым. Очень злым. – Снегирев, опять накидался? – Выхлоп шел тяжелый, от которого, принюхавшись, хотелось закусить. – Ты, часом, не о..уел?
– О.уел – не о.уел, – огрызнулся Снегирев, – я сегодня – выходной… Не нравится – могу уехать! – бросил вызывающе Сашка, хотя, уезжать не собирался, а остался, даже если б силой гнали прочь.
– Ну, что мне с тобой делать? – в бессилии воскликнул Игорь, обращаясь не к Снегиреву, а к себе или Господу Богу… И тот, и другой Сашкой уважались, конечно, в случае реальности Всевышнего.
– Не вели казнить, вели миловать, – дыхнул тяжелым смрадом Сашка.
Маратович брезгливо отвернулся.
– Совсем человеческий облик потерял…
Грохнула створка грузового лифта. Свет, призрачной пеленой рассыпаясь по широкому коридору, гулко отражающем звуки шагов в ночной темноте, играл легкими тенями. За столом, привыкнув к ночному бдению чутким сном, кемарила сестра. Звук, стряхивая легкую пелену тревожного отдыха, прикованный к Снегиреву взор светился вопросом. Саша пожал плечами – длинная ночь обещала растянуться в бесконечность.
– Снегирев! – заведующий, кипя праведным гневом, распаленным видом одурманенного, оттого нерасторопного Снегирева, отпихнул хирурга в сторону, принимая носилки, – вали в приемное, занимайся сортировкой!
Саша, получивший пощечину оскорбления, набрал полную грудь воздуха, готовясь разразиться возражением и, если понадобиться – бранью, проглотил подкатывающиеся к горлу слова – взгляд Маратовича грозил расправой сильнее обнаженного клинка.
– Понял, не дурак… Дурак бы не понял, – обиженно буркнул под нос и окунулся в суету приемного, кипевшей болью и страданием.
Первое, что увидел Снегирев – глаза. Огромные, лучистые глаза удивленного ребенка. Девочка, едва перемахнувшая порог младшей школы, и, если таскала утром в школу портфель, то к вечеру обязательно – за ухо в кровать – огромного плюшевого мишку. Внутри крутящегося калейдоскопа суеты она казалась центром спокойствия, равновесия вселенской драмы, застывшей в немом укоре печальной судьбы. Ее забыли. Оставили одну, отказав во внимании, закрутившись в круговороте необъятных и неотложных забот. Испуганно, но, по-детски бесстрашно, с уверенностью, что рано или поздно ее отыщут родители, девочка, напоминающая Мальвину, сбежавшую от Карабаса – Барабаса и удиравшей через лес, что платьишко растрепалось, распустившись на лоскутки, сидела на жестком, деревянном