У него ведь своя семья имеется.
Дело.
Паром этот, который едва ли не чудом держится. А градоправитель то и дело грозится лицензию отнять. И отнимет, дай повод.
Ненавижу.
Таких вот. Хитровывернутых.
И жизнь эту, в которой они с живых людей безнаказанно шкуры снимать могут. И собственное бессилие тоже.
– Что ж… – Целительница отпустила руку Медведя и перчаточки надела. – Юноша сильно пострадал?
– Раны заживут.
Те, которые на теле, да. А про душу… про душу в уголовном кодексе ничего не сказано.
– Хуже другое, – Медведь прикрыл глаза, – морячки молчать не станут.
А народ у нас такой, за своих держится. И чужаку этакой игры не простят, что бы он там о себе ни думал.
– Княжич маг. И не из последних. Вряд ли кто рискнет связываться с одаренным, – осторожно заметила Бекшеева.
И я не удержалась.
Маг? Одаренный?
Тут таких… половина острова.
– Прошу прощения? – Бекшеев следил за мной внимательно. – Мы неверно поняли ситуацию?
– Ну… – Я опять сосредоточилась на дороге, благо была та пуста. – У него, в конце концов, охрана есть. Вот пусть и охраняет. А так-то…
Люди у нас суровые. А море глубокое. На моей памяти еще ни одна погань не выплыла.
Только вслух я ничего не скажу. Да и Медведь губы поджал. Взгляд мой поймал в зеркальце и чуть кивнул. Понятно. Шепнет слово Молчуну, а тот и остальным, чтобы аккуратней были.
И…
– Интересно другое. – Леди Бекшеева поглядела в окно. – Что ему могло здесь понадобиться?
Голова ныла.
Бекшеев с трудом удерживался, чтобы не потереть виски. И не скривиться. Смотрят ведь. Не верят. Не рады. Не приняли и вряд ли примут. Тут и менталистом быть не нужно. Счастье, что он не менталист, иначе не выпустили бы. А среднего уровня дарник… аналитик перегоревший. Да кому он там, в Петербурге, нужен.
Теперь.
Откинуться бы. И спину вон опять потянуло, напоминая, что спине не нравится, когда он долго сидит слишком уж прямо. А корсет, наоборот, очень даже нравится, но его Бекшеев надевать не стал.
Глупость.
Подростку бы простительно, но не взрослому офицеру. А он вдруг заупрямился. Все казалось, что этот корсет всенепременно заметят. Поймут. И уважать не станут.
Можно было не волноваться. Его и так не уважали.
Мутило.
Еще у парома, от одного вида сизо-серых волн, что накатывались на берег, расползаясь пеной по гальке. Вперед и назад. Вперед… и тихо-тихо назад. Шелест этот отзывался в мозгу тихим хныканьем, вновь пробуждая голоса. И тогда Бекшееву показалось, что он все-таки не удержится на краю.
Уже не удержался.
С ума ведь сходят постепенно.
А потом был паром. Старый. Скрипучий. Провонявший моторным маслом и рыбой. Тесная каюта, стоившая едва ли не дороже, чем мягкий вагон от Петербурга. Узкая кровать.
Матушка, которую, казалось, ничего не брало. И она, склонившись