Давно не доводилось ей шагать на службу в столь приподнятом настроении, как в тот предвесенний день. Давно так не радовал ее трескучий гомон птиц, высыпавших погреться под скудным февральским солнцем. Больше она не ошибется, никогда. Юрочка обошелся слишком дорого, но больше – никогда. Боже, через неделю, много через месяц она обнимет маму, папу, Маню, пройдется по Новому Свету, выпьет кофе на Краковском Предместье, вступит на Третий мост и будет смотреть на Вислу – так и не потекшую вспять. Вопреки известному поэту.
Поляки, я не вижу смысла
В безумной доблести стрелков.
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?
Жаль, нельзя извиниться перед Осей Мандельштамом. В конце восемнадцатого Бася столкнулась с ним в наркомате на лестнице. И сказала со злостью, для самой себя неожиданной: «Осип Эмильевич! Позвольте спросить. Вы по-прежнему не видите смысла?» «О чем вы?» – растерялся акмеист, маленький, растрепанный, похожий на высокомерного цыпленка. «Все о том же, товарищ Мандельштам. Позвольте представиться, Барбара Котвицкая, из Варшавы». Поэт не без труда сообразил, что речь идет о давнем его стихотворении. Пожал плечами. «Я действительно так думал тогда. Теперь понимаю, что ошибался. От всей души поздравляю с обретением независимости. К слову, я тоже родился в Варшаве. Вы позволите пригласить вас в…» Бася не дослушала, что-то пробормотала и убежала плакать. Месяцем раньше пришло известие о Франеке. Но в чем был виноват растрепанный поэт – вечно ищущий чего-то глазами на потолке, но зато товарищ самого Гумилева?
Потом Басе очень хотелось попросить прощения, но в коридорах наркомата поэт ей более не попадался. Когда же Бася попыталась отыскать его сама, ей сообщили, что «Ося» уехал подкормиться в только что освобожденный от Петлюры Киев. Что с ним теперь, бедолагой, после жутких добровольческих погромов? (И все же какое имел он право высокомерно поучать поляков? Выискался патриот архирусский. «Так вы и впрямь антисемитка, барышня? – изумился внутренний голос. – Товарищ Кудрявцев прав?» Нет, не прав. Но права Осип Мандельштам не имел!)
«Перед кем я еще тут виновата?» – подумала Бася, входя в просторный вестибюль. Гольденбаха вроде бы не трогала, Луначарского тоже. Ну разве однажды – когда ей предложили высказать соображения о возможности использовать польскую орфографию при замене русской графики на латинскую. Тогда она выпалила с ходу: «Что за бред?» – не имея понятия, что русская латиница это идефикс Анатолия Васильевича. Но если наркому и рассказали о Басином невежливом отказе, он посмеялся, и всё. Коханчик? Да пошел он к черту. Все идите к черту, не до вас. Новая жизнь, товарищи, comprenez-vous, citoyens?5
Бася стремительно шла по коридору и весело думала, как заведет себе в Варшаве настоящего мужчину. Будет предаваться утехам. Утром после сна и вечером после театра. Понравится, так еще и замуж выйдет.
Какого угодно, лишь бы не такого, как Юрочка. Не Блока и не извращенца. «Блок-то тут при чем?» –