Бася мягко взяла его за руку.
– Ты, Костя, жуткий ригорист. Так нельзя ведь, трудно очень.
– Найди другого.
– А если я другого не хочу?
– Тогда терпи. – Помолчав, добавил примирительно. – Возможно, у Гумилева, там где про веселье, это ирония злая, сарказм, скрытое эзоповское недовольство. Просто мы в пехоте… мм… не очень понятливые.
Однако чаще беседы бывали забавными. Поучительными. Нередко с приятным исходом. Для понимающих – весьма.
– Стало быть, товарищ Ерошенко, Интернационал это не ваше? Что же остается? Особый путь?
– Начет пути отвечу словами отца, в верности которых неоднократно убедился. Если кто талдычит про особый русский путь, а также про немецкий, про испанский или даже про польский – денег в долг ни в коем разе не давать.
– Неординарный ход мысли. Теперь понимаю, от кого в вас суровость, бескомпромиссность и, excusez-moi, известная приземленность. А что же загадочная русская душа?
– Души не по нашей ерошенковской части. Если угодно, считайте меня бездушным.
– Бездушный не ждал бы на Остоженке. В тот день.
– Когда вы грозились оскопить Архангельского?
– Не было такого никогда. Кстати, в Польше талдычат про другое. Про бастион христианской Европы, государство без костров, оплот свободы и толерантности.
– С древнейшими синагогами и первой в Европе конституцией. Знаешь ты, Баха, кто? Мой оплот свободы и толерантности. С самой подходящей для меня конституцией.
– Тогда предлагаю воспользоваться нашей и вашей свободой и проявить взаимную толерантность. В рамках конституции.
– Третьего мая?
– Прямо сейчас!
(Бася успела еще подумать о Гумилеве. Быть может, это сознательное сгущение красок? Вызов, брошенный ресторанной, войны не нюхавшей публике? Дескать, а что вы скажете на это? Вроде желтой кофты у… Ой, как же она его любит… в такие мину… ты… ты… ты… Да не Гумилева, не Гумилева… Ерошенко!)
* * *
Но Барбаре не к лицу жить одними лишь утехами, даже с любимым человеком. Порой необходимо потрудиться. И пока Зенькович с Ерошенко заняты приготовлениями к съемке, ей пора бы сесть за перевод из Робеспьера. Но до чего же ей прискучил мерзопакостный аррасский адвокатишка. Мнил себя Демосфеном, а сам был бездарнейшим демагогом. Как они его слушали несколько лет? Теперь бы, при нынешних вкусах публики, тихопомешанного Макса переорали бы полугодом ранее – с последующим отсечением напудренной бараньей головы.
Я