Даже самые отъявленные проклинатели муравьевых, катковых, достоевских, самые сладкозвучные воспеватели кастусей калиновских и национальных жандармов-вешателей, даже они не посмели бы отрицать: в трагический для двух народов год польский элемент, демонстративно ливший слезы по увозимым в Сибирь юным шляхтичам, ощущал себя в физической безопасности. Жертвой ярости аграрного демоса становились исключительно «партизаны»; городам и даже имениям русские хлопы и хамы не угрожали. Лишенная фантазии царская администрация не проявила изобретательности и не учинила того, чем некогда прославились австрийская: когда в восемьсот сорок шестом польских помещиков увлеченно резали польские же мужики – перебившие сотни и тысячи поляков и полек, десятки католических священников и не тронувшие, честь и слава немецкой организации, ни одного еврея или немца. В политически и духовно отсталой России мысль о повторении колиивщины – с ее набитыми телами колодцами – привела бы любого чиновника, военного и статского, в уныние. Невозможность подобных кошмаров оставалась очевидной и для польских манифестантов. Иначе бы они манифестировали дома, запершись и отпустив прислугу.
Как бы то ни было, к моменту рождения Кости страсти поулеглись. Польские жандармы-вешатели, бесшабашные обрусители и перевод из унии в православие стали делом минувших дней. После шляхетского мятежа край прожил в мире полвека – с небольшим перерывом на революцию, не обошедшимся, понятно, без погромов. В пятнадцатом, после эвакуации Царства Польского и завоеванной было Галиции, западные уезды стали театром военных действий. С той поры война тут не кончалась.
Приблизительно таким был взгляд на малую родину у Константина Ерошенко, его родных, друзей и однокашников. Варшавский взгляд Барбары долженствовал быть иным. «Захваченная, но Польша». «Братские народы Речи Посполитой». «В Азию прочь, потомок Чингисхана». «Король, у тебя отобрали Смоленск, но ты же не кричишь». Однако иным он не