11 декабря 1812 г. Александр I прибыл в Вильну, а 12 декабря, в день его рождения, объявлены были различные манифесты, 26 декабря мы опять выступили в поход, и я с полуротой в Вильне присоединился к своей бригаде.
1 января 1813 г. мы перешли границу и вступили в Пруссию.
На втором или третьем переходе, перед городом Лык, у меня открылась горячка: бригадный лекарь объявил, что я едва ли проживу два дня. Когда рота пришла в город, мой ротный начальник капитан Гогель, объявив товарищам моим, что хотел бы лично похоронить меня, остался со мной в Лыке. На 8-й или 9-й день после кризиса я встал уже с постели, а взамен меня бывший до того времени здоровым, Гогель слег и на 3-й день скончался. Это меня так поразило, что я получил вторичный приступ горячки, и меня перенесли на другую квартиру. На этот раз это была скорее необыкновенная слабость, нежели раздражение, так что с приближением вторичного кризиса я не мог даже говорить от слабости, не помнил и не слыхал, что около меня делается. В это время не сходили у меня с ума мать и невеста, и думал, что они скажут, когда прочтут в газетах, что я исключен из списков умершим. Но молодость свое взяла, и я стал выздоравливать.
Дней через пять после моего кризиса привезли в Лык товарища моего, поручика Стаховича,[207] который оставлен был на второй станции от Лыка больным тоже горячкой. При первом возвращении его к памяти он вспомнил, что и я нахожусь в Лык, желал, чтобы его перевели туда и положили бы со мной на одной квартире; он привез мне известие, что я 13 января произведен в штабс-капитаны. Когда меня оставили в Лыкове, при мне было около 100 рублей ассигнациями, и, покуда я был болен, лечивший меня доктор при военном госпитале Ханов ни за свои посещения, ни за прописываемые лекарства, которые отпускались из госпиталя, ничего не брал, и деньги были все целы; но когда я начал поправляться, то доктор присоветовал мне, для укрепления пить вино, и это скоро истощило мои финансы. Узнавши, что в Лыке оставлен по болезни обер-провиантмейстер гвардейского корпуса Гове,[208] я обратился к нему с запиской, и он прислал мне еще 100 рублей ассигнациями с тем, чтобы после удержать из моего жалованья. Когда привезли Стаховича, то на вопрос его, есть ли у меня деньги, я ему объявил, что имею 8 рублей серебром, а он мне сказал, что имеет 2 рубля серебром.
Хотя я еще не вставал с постели, но уже говорил твердо; Стахович же был еще очень слаб, часто впадал в беспамятство, забывался, но, приходя в себя, всегда возобновлял разговор о деньгах, не зная, где достать оных. В Лыке кроме нас еще насчитывалось человек 11 гвардейских офицеров, оставшихся здесь по болезни, и, на наше счастье, никто не случился из числа их знающий немецкий язык лучше меня, хотя и я по-немецки едва-едва мог выпросить для себя необходимое. В одно утро входит к нам городской почтмейстер и просит меня, чтобы я объяснил ему и прочел ему бумагу на русском языке, поданную ему каким-то русским человеком;