Хозяева должны были вернуться только через неделю, и Яков утром и вечером, а иногда и днем, после обеда, водил Клёпу на прогулку. С поводка он ее не спускал, опасаясь побега, но собака хорошо гуляла и так, тем более что поводок довольно длинный, метров восемь, не меньше.
Особенно Яков ее не стеснял, не дергал, если она надолго зависала над каким-нибудь кустиком или ямкой, ее заинтересовавшими, или подпитывалась приглянувшейся травкой, с хрустом откусывая самые вершки («Как коза», – думал Яков), разрывала мышиную норку или просто завороженно вглядывалась в даль, как будто видела там что-то интригующее. Так же она застывала, если где-нибудь в поле замечала другую собаку, могла и заскулить, выражая желание познакомиться («Эмоциональная», думал Яков).
Каждое действие Клёпы восхищало его осмысленностью и как-то им истолковывалось. Что касается собаки, то она тоже внимательно следила за Яковом, кося карими темными глазами и как бы предугадывая его действия.
Оно и понятно: все-таки он был для нее сравнительно новым человеком, надо было еще приладиться, а Клёпа явно предпочитала согласие, нежели конфликты. Яков часто называл ее хорошей собакой (так и говорил: «хорошая собака»). Судя по всему, она и хотела быть такой, тем более что он обращался с ней крайне деликатно – подносил миску с водой прямо к месту, где она пряталась от солнца, угощал всякими вкусняшками, а однажды даже купил на ближнем рынке увесистый мосол, с которым Клёпа возилась часа три, пока почти весь не сгрызла.
Она же в благодарность за такую заботу почувствовала свою ответственность и принялась охранять Яшин участок. Стоило ей услышать или заметить за забором что-то подозрительное, как она вскакивала и начинала громко и басовито рявкать («Умеет же, когда захочет», – удовлетворенно думал Яков, так как все-таки странно, если собака почти не лает).
За неделю, пока хозяев не было, Яков очень привязался к Клёпе, хотя прекрасно понимал, что собака все-таки чужая и неминуемо придется с ней расстаться. Наверно, он и сам мог завести пса, взять из приюта или раздобыть в деревне какого-нибудь бесхозного щенка, самому растить его, дрессировать, что давало бы явные преимущества. Он бы обучил пса всяким командам, ну и, главное, не бояться грозы и выстрелов…
Только вот именно Клёпа с ее внешностью, нравом и повадками как-то уж очень крепко легла ему в душу, так крепко, что другую собаку рядом он и представлял с трудом. Знал за собой это странное редкое свойство: если уж привязывался к кому-то или чему-то, то накрепко.
Вот и после смерти жены он никак не мог прийти в себя: другие женщины для него, можно сказать, не существовали. Любил он ее, конечно, по-своему, но все-таки, наверно, любил – так это вроде называется. Жизнь в одиночестве если и угнетала его, то не настолько, чтобы снова с кем-то всерьез сойтись. То есть у него бывали контакты, как он сам это называл, но мимолетно. И всякий раз он испытывал чувство вины перед покойной женой.
Понятно, собака не человек, но с Клёпой это