Я просыпаюсь в той избе, ладонью глажу половицу. Я напищу письмо тебе в самозабвенную столицу. О дурачках, о горюнах – кто избу опростоволосил. Изба – Россия – на волнах, без крыл, без паруса, без весел. Плывет с березой на трубе, в печи цветет земля сырая.
Я нахожу вину в тебе. В себе. В громах родного края.
Среда обитания
В.Г.
В похолодавшую долину
легла неласковая мгла.
Но не пытать на вязкость глину
они сойдутся у стола.
Забултыхаются до рани
одутловатые сердца.
У философствующей пьяни
есть шанс перекричать Творца.
Ведь Он молчит, и нет угрозы.
Я смутно подавлю зевок.
Прольются покаянно слезы,
напоминающие воск.
Прольется горькая отрава,
но суесловить – не творить.
Покуда левая орава
мешает правой говорить,
и всякий горд разбитой рожей.
И вновь бесстрастно ночь следит
как дерзкий ветер бездорожий
иную волю холодит.
«Друг Володя, едва ли…»
В.Б.
Друг Володя, едва ли
смысл исканий в борьбе.
Умных у умным послали,
а меня, брат, к тебе.
Нас никто не торопит,
посидим, помолчим.
Наш окраинный опыт
для неярких лучин.
Но и в отзвуках битвы,
во хмелю и в поту,
мы не помним обиды
за свою темноту.
И не жаждем отмщенья
за безмолвные дни.
Мы лишь гул возвращенья
убиенной родни.
«Пурга звенит, как саранча…»
Памяти мамы
Пурга звенит, как саранча,
через луга перелетает.
Горит фамильная свеча.
Свеча горит, но воск не тает.
И. занавешивая тьму,
звенят связующие цепи.
И жутко, мама, одному
в пустом дому – в фамильном склепе.
И горько думать по ночам,
что никогда на свет не выйдет
подслеповатая печаль.
что дальше осени не видит.
Время
Прольется сумрак
в грифельный рисунок,
надломит ангел белое крыло.
От сосунков у пламенных форсунок
восходит в мир тлетворное тепло.
И человечек маленького роста
бежит на свет, не удаляясь прочь.
Зевает Сфинкс у каменного моста.
И женщина –