Тихо в комнате твоей.
Бабушка,
если просили,
читала:
«Горит восток зарёю новой,
уж на равнине по холмам
грохочут пушки,
дым багровый
клубами всходит к небесам».
– Мой мальчик,
ты спишь?
– Засыпаю.
Бабушка ходит,
читает:
«Здесь каждый Отчизну
с младенчества любит
и душу изменой
свою не погубит».
Тихо на земле твоей,
не считаем дней.
Божий день пришёл и тронул
детской ручкой
занавески.
Ты. Очерки русской жизни
Геннадий Айги
I. Жизнесмерть
как жить? да шкурой на базаре торговать своею золотой
Я говорю потому, что я есть. Я говорю для того, чтобы сказать: я ещё жив. В моём положении нельзя создавать Гернику. Герника заказывается сама собой. Создавать Гернику в моём состоянии было бы бредом, дикостью, сумасшествием. Ни Пушкин, ни Данте ради проповеди мне не нужны. Но они мне нужны потому, что показывают высоту накала слова человеческого, самой жизни. Вот – высота накала! И я могу соприкоснуться, быть сопричастным этому накалу. Он меня держит и не даёт сдаваться в жизни. Он даёт чувство высокой, большой серьёзности существования.
Если человек взрывается до каких-то мощных высот в религиозном отношении поэзии… Это редко бывает, и это – совсем другое дело. Так в Тютчеве иногда происходит. Но и это – не проповедничество, а тоже что-то другое.
В крестьянской избе овцы – что они делают – ягнятся или телятся? У них ягнята появляются почему-то зимой. Зимой появляются ягнята, их вносят в дом, скажем – утром. К вечеру они начинают прыгать и бодаться. А человек, например, или другие существа некоторые, очень долго, очень долго учатся, чтобы встать на ноги и сделать шаг.
Есть некоторые поэты, которые рождаются в готовом виде. И замечательные поэты. Я написал очень много чепухи, очень много было заблуждений, прежде чем понял: это – моё. Это отчаянное чувство, что что-то внутри есть, а языка для этого нет. Мне было 19–20 лет, когда я стал вдруг догадываться, где я должен искать и что искать. Это было очень поздно.
Мой отец сельский учитель, один из первых чувашских переводчиков Пушкина. Я вырос среди книг. И первое, что я вообще в детстве слышал, отец напевал «Буря мглою небо кроет» на чувашском языке. И на русском языке.
Это было смешно, потому что это было не стихотворение, а рассказ. О том, что мы с мамой были в лесу и что все деревья уже пожелтели, и самое мощное дерево стояло ещё в листьях, грязно-жёлтых, меня это поразило, и это был дуб. О своём удивлении, почему же этот дуб стоит, чего он ждёт и почему это происходит, был мой рассказ. Отец сказал: ты, видимо, будешь писать. Я это принял всерьёз.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст