Вспомнил, как полгода назад подрезала «пятёрка» с дочерна тонированными стёклами. Еле по тормозам успел ударить. На клаксон надавил, справедливо возмущаясь. «Пятёрка» встала, перегородив дорогу, и вывалились из неё трое молодых, стриженых, в спортивных штанах с бейсбольными битами наперевес. Ведь испугался… С этими не поговоришь, просто не успеешь. Постучали битой в стекло. «Какие-то претензии, мужик? – спрашивают. – Что разгуделся?» Лепетал что-то просительно в ответ. Не за себя испугался, драться в интернате научили. Машину, козлы, изуродуют. Уехали. До сих пор стыдно за испуг, за этот лепет.
Страна поделилась на слои. Нет единого целого. Комфортно лишь в своём слое. Задача – прорваться в следующий, верхний, обустроиться там. И никакое образование не поможет. Это раньше на что-то влияло. Сейчас только природная изворотливость и деньги – вот пропуск. И не дай бог оступиться, покатишься вниз – не остановить.
Станция. Двери со стуком разъехались. Спрессованную людскую массу выплюнуло наружу, в вагоне стало свободней.
Тётка в проходе, в черной деревенской кацавейке, платком по глаза замотанная, девочку лет семи за руку держит. Заголосила привычное: «Поможите, люди добрые…»
Когда вошла, и не заметил.
Отвернулся. Не интересно. У мамы платок такой же…
Таганка. Площадь, забитая гудящими машинами. Небо серое, площадь серая, люди серые. И, кажется, не вздохнуть – ватой забито горло.
Сквозь строй бабок, мимо картонных коробок с разложенной жратвой, мимо расхристанных ментов с наглыми рожами, вдоль ларьков с орущей музыкой – пересёк площадь – в переулки. Здесь тихо. Вот и банк. Сверкает вымытым стеклом фасад, тяжелые двери с огромными хромированными ручками. Потяни на себя, открой, войди – и ты в другом мире, чистом и светлом.
Мама
Пока был жив отец, она держалась. Как мы жили в такой бедности? Как вообще можно жить в такой бедности? Одна ведь тянула. В грязи, в холоде. Огород. Копеечная зарплата. Зимой на одной картошке сидели. Отец всё пропивал. Последние два года не работал нигде. Возле магазина тёрся с утра до вечера.
Сорвалась. Устала. Заездила её жизнь. Это я сейчас понимаю. А тогда? Что я мог тогда понять? Её словно выключили. Тумблер повернули, и кукла перестала двигаться.
Зимой темнеет рано. Я в школе допоздна – тепло. Домой идёшь – готовишься – знаешь, что увидишь.
Сидит в темноте за столом возле окна. Платком замотана, валенки на ногах – хорошо хоть сапоги, придя с работы, сняла. Чекушка и рюмка маленькая на пустом столе. Не топлено. Сама не ест, и я голодный. Спросишь – молчит, а если и отвечает, то невпопад. Мне порой казалось, что она уже и не думает ни о чём – просто сидит, ждёт. Смерти?
Печку растопишь, картошку в мундире варить поставишь – она всё сидит. Клюнет из рюмочки – и замерла.
В тряпки зарыться, пока тепло ещё держится, не выдуло, и замереть, согреваясь. Спрятаться от темноты за окном, от холода, снега,