* * *
– Есть ли смысл рассказывать остальную часть этой дразнящей истории! Впоследствии Возлюбленная являлась все чаще и чаще, и мне было бы невозможно подробно рассказать тебе о ее различных воплощениях. В течение двух или трех последующих лет она приходила девять раз. Четыре раза она маскировалась под брюнетку, дважды – под светловолосое создание, и два или три раза – под не светлый и не смуглый цвет кожи. Иногда она была высокой, красивой девушкой, но чаще, думаю, она предпочитала влезать в кожу гибкого воздушного существа невысокого роста. Я так привык к этим выездам и возвращениям, что терпел их довольно безропотно; разговаривал с ней, целовал ее, переписывался с ней, жаждал ее в каждом из ее многочисленных обличий. Так продолжалось до тех пор, пока месяц назад я не оказался впервые серьезно озадачен. Она либо вошла, либо нет в образ Эвис Каро, молодой девушки, которую я знал с детства. В целом я решил, что, она таки не вошла в тело Эвис Каро, потому что я до сих пор испытываю к ней лишь огромное уважение.
Здесь Пирстон вкратце рассказал историю своей возрожденной дружбы с Эвис, о грани помолвки, до которой они дошли, и о неожиданном разрыве с его стороны всего лишь из-за встречи с женщиной, в которую Возлюбленная вне всякого сомнения переместилась у него на глазах, – по имени мисс Марсия Бенкомб. Он поведал об их спонтанном решении сразу же пожениться, а затем спросил Сомерса, должен ли он жениться или нет – на ней или на ком-либо еще – в сложившихся обстоятельствах.
– Конечно, нет, – сказал Сомерс. – Хотя, если на ком-то, так на малышке Эвис. Но даже не на ней. Ты такой же, как и другие мужчины, только гораздо хуже. В сущности, все мужчины непостоянны, как ты, но не настолько впечатлительны.
– Вне всякого сомнения, непостоянны – это не то слово! Непостоянство означает усталость от вещи, в то время как вещь остается прежней. Но я всегда был верен этому неуловимому существу, которое никогда не мог крепко ухватить, если только не удавалось сделать это сразу. И позволь мне сказать тебе, что ее порхание от одной к другой личности было для меня чем угодно, только не удовольствием – и уж точно не бессмысленной игрой по моему наущению. Видеть, как создание, которое до сих пор было совершенным, божественным, теряет на глазах эту самую божественность, которая придавала ей силы, становится заурядным, превращается из пламени в пепел, из сияющей жизненной силы в реликвию, – это что угодно, только не удовольствие для любого мужчины, а для меня это было не иначе как мучительное зрелище.