Между задравшейся брючиной и носком виднелась голая волосатая щиколотка.
– У шамана три руки
мир вокруг, как темный зал,
на ладонях золотых
нарисованы глаза.
Марфа застыла, словно большое хмурое изваяние. Незнакомая песня, незнакомый голос парня с каштановой челкой. Она смотрела на руки со странно длинными пальцами, что перебирали струны, лицо, шею, снова лицо, снова пальцы.
Он поднял лицо, улыбнулся. Марфа растянула рот в улыбке, подумала: вот бы он так всегда сидел и усмехался.
Но он отставил гитару и потянулся к склянке с порошком.
– Здорово, – выдавила Марфа.
Едва касаясь ложкой стенок стакана, он размешивал раствор.
Теперь она следила за его жестами. Манера разговаривать, которая раньше казалась ей вульгарной, стала даже нравиться. Она повторяла его жесты. Например, объясняя, крутила пальцами, как веером. Не так, как бандиты в 90-е, а так, как мальчуган что-то объясняет в песочнице товарищу. И чувствовала себя уже не Марфой, а доктором.
Однажды, когда он размешивал раствор для инъекции, заметила на его шее маленькое черное пятно. Отвернулась и принужденно зевнула. Ей захотелось иметь у себя на теле такое же пятно.
Между процедурами они вели разговоры, которые после разбирались Марфой по косточкам.
Максим:
– Мне вот всегда интересно: зачем Вы все время эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?
Марфа (не сразу):
– Надо же, чтобы что-то лежало на столе…
Максим:
– Поставьте вазу с цветами…
Марфа (улыбаясь):
– Вазы разбиты, вода разлита, цветы завяли…
После таких бесед Марфа не могла заснуть почти до утра, лежала и улыбалась в темноте. Иногда, казалось, что в каждом углу комнаты кто-то повторяет обрывки этих фраз.
– Ну что, Марфушенька-душенька, – произносит он, войдя в своем черном пальто и загородив весь свет, – как мы сегодня изволим быть здоровыми?
«Усики над губой – тонкая полоса моего бреда…
Рваный стежок на сердце.
«Какие ресницы темные…», думала она посреди разговора.
– Импрешн – по-французски означает «впечатление». Постимпрешн – это как… после впечатления, понимаешь? Или… Цвет легкого безумия.
– Разве безумие бывает легким? – спросила Марфа.
– Это же просто французская живопись. А вот у Ван Гога, пожалуй, был цвет тяжелого безумия…
Он перелистнул страницу альбома – теперь на Марфу незло косился калека в бинтах по всей голове и в шапке, как у придурковатого дворника Сережи.
– Самый дорогой постимпрессионист в мире. За свою жизнь продал одну картину – своему психиатру.
Марфа поморщилась. Мелькнуло нечто бледно-желтое, кашеобразное.
– Какие-то наркоманские картины… Вы не обижайтесь, – спохватилась Марфа.
– Да что ты. Слишком… тяжел он для меня что ли. А вот Ренуар. Смотри, какая игра света. Как будто мелькнула птичка за окном, и все поменялось… Они пытались разгадать