Ну да ладно. Когда мы наконец добрались до гостиной, подбежал Мистер – мой громадный серый кот – и, по обыкновению, ткнулся мне в ноги: дескать, добро пожаловать домой. Я нагнулся и почесал ему за ушами – так, как он любит, – и он воспринял эти почесывания с исключительным благородством, после чего позволил мне и дальше жить своей жизнью, а сам переключился на Томаса: прошел мимо него и разок коснулся щекой его лодыжки, обозначив, что этот человек является собственностью Мистера, а затем удалился, напустив на себя царственно-равнодушный вид. Мистер уже немолод, но прекрасно помнит, кто в доме хозяин.
Дочь еще спала на диване, накрытая тяжелым одеялом, а рядом с ней развалилось косматое серое чудище размером с будвайзеровскую лошадь[10] – мой храмовый пес по кличке Мыш. Когда мы вошли, он ни головы не поднял, ни даже глаз не открыл. Только зевнул и поерзал в поисках чуть более удобной позы, а затем шумно выдохнул и опять погрузился в сон. Дыхание Мэгги едва заметно сбилось с ритма; она выпростала руку из-под одеяла и запустила ее в собачью шерсть. Они оба вздохнули во сне и опять перестали шевелиться.
Какое-то время я стоял и любовался этой идиллической картиной.
В такие моменты Томас обычно уходил на кухню варить кофе. Но сегодня встал рядом со мной и тоже уставился на девочку и пса.
– Проклятье, – наконец сказал он.
– Большая ответственность, – подтвердил я.
– Угу.
– Ты справишься.
Я взглянул на брата и прочел у него на лице нечто среднее между беззлобной завистью, вселенской тоской и гримасой, которая бывает при острой боли. В общем, мину он скроил неописуемую.
– Сомневаюсь, Гарри.
– Не дури, – сказал я. – Ты любишь ее. И ребенка полюбишь. Ясное дело, справишься.
К неописуемой мине добавилась легкая печальная улыбка, и наши взгляды снова устремились к спящей девочке.
Бывает покой, о котором я и знать не знал, пока не взял Мэгги под свою опеку. Неведомое мне прежде чувство… полного удовлетворения. Вот она, спит, счастливая, здоровая – и в полной безопасности.
Я глубоко подышал, чтобы унять эмоции, и усталость улетучилась – не из моего тела, а из каких-то неизмеримо более важных глубин моего существа. Брат тоже выдохнул, легонько стукнул меня кулаком по плечу и ушел на кухню, а я направился в душ.
Я варился под горячей водой, пока не надоело, а когда одевался, с кухни донеслись голоса.
– Молоко ничего не чувствует, – говорила Мэгги.
– Почему? – пропищал кто-то еще более юным голосом.
– Потому что оно неодушевленное, – бодро объяснила Мэгги.
– А… – Пауза. – Но оно шевелится!
– Это я его пошевелила, – сказала Мэгги. – А потом оно какое-то время плещется.
– Почему?
– Думаю, из-за силы тяжести, – предположила Мэгги. – Или энирции.
– Ты имеешь в виду инерцию? – спросил тоненький голос.
– Не