В дальнейшем Керенский впадает в странное противоречие. В то время многие организовывали себе или другим разговор по душам с Государем, доказывая Ему всякую ерунду, и полагали, что таким образом они спасают страну. Неудивительно, если на подобный разговор надеялись и Алексеев со Львовым, но совершенно неясно, зачем для мирного разговора с Государем устанавливать дату, да еще таким экзотическим способом. К тому же, если Алексеев именно с Вырубовым утверждал дату заговора, почему он так холодно встретил того же Вырубова в Крыму? Объяснение дает тот же Керенский: Алексеев был уверен, что в Крым к нему ездили от Гучкова[209]. Вполне понятно желание Алексеева быть на стороне скромного плана Львова вместо революционного плана Гучкова. Алексеев никогда не присоединился бы к Гучкову и потому в Крыму отказался от участия.
Другая идея Львова свелась к предложению престола Великому князю Николаю Николаевичу. Катков называет это предложение «личной инициативой кн. Львова»[210]. Такие действия только доказывают полную неспособность руководителя Земгора планировать перевороты. «Неправильная ставка на человека и неправильная постановка всего», – как говорил Гучков[211].
«С некоторыми генералами, – говорит о Львове Астров, – у него завязались личные отношения – например с Алексеевым. Вряд ли у него были с ними политические разговоры. Говорили просто о России, о жизни, о смерти»[212]. Т. И. Полнер, автор известной биографии кн. Львова, говорит: «Нет исторических данных, позволяющих приписывать кн. Львову роль активного заговорщика»[213]. Н. В. Вырубов, внучатый племянник Львова, писал: «Я доподлинно знаю по семейным обстоятельствам, что князь Львов не был масоном. Об этом говорил мне мой отец – сам масон, а также родственник и соратник Львова по земельным делам»[214]. Сам Львов, кажется, был склонен и бездействие свое расценивать как участие в перевороте; по крайней мере, он как-то ответил по поводу «клевет» на него: «Ну да, конечно, ведь это я сделал революцию, я убил царя и всех… все я»[215].
Левые как самостоятельная сила переворота не готовили. Глобачев характеризует их предреволюционное состояние следующим образом: партия эсеров «влачила жалкое существование до 1916 г.», а затем почти прекратила свое существование; партия большевиков «рядом последовательных ликвидаций приводилась к полной бездеятельности»; социал-демократы меньшевики вошли в ЦВПК Гучкова, а анархисты «в момент переворота почти все содержались по тюрьмам в ожидании суда»[216]. Из видных большевиков к началу 1917 г. в России находились два: Подвойский, арестованный в 1916 г., и Шляпников, который «был намечен к задержанию»[217].
Большевики переворота не могли планировать уже потому, что он был