Но она была такой же: дважды пыталась восстановиться в комсомоле (ее приняли заново накануне войны), совершала бесконечные подвиги по общественной линии, не просто доказывая свою принадлежность к миру, который ее отшвырнул, но полагая такую жизнь единственно возможной.
Правда, в ее деятельности была несомненная ересь с точки зрения правоверного комсомольства: в самом подходе к людям и событиям не хватало равнодушного классового чутья, она бросалась на помощь каждому, у кого что-то было не так, ощущая свой долг именно в такой реакции, не давая себе труда задуматься над очевидным несоответствием между ее азартом и ее же судьбой. Такое отсутствие потребности додумать мысль до конца, не пугаясь выводов, от которых все равно никуда не уйдешь и не денешься, очень характерно. В конкретном случае именно отсутствие смелости мысли стало бедой, в которой сестра – чем дальше, тем серьезней – погрязала.
Друзья сестры в Горьком, узнав, что произошло в Архангельске, решили взять меня на воспитание, устроить в общежитие, сделать «сыном факультета». Сестру провожала студенческая манифестация. Но, наверно, было хорошо, что я остался в Москве, со скучными тетками, в доме, раздражавшем меня своей чистотой и благопристойностью. Много позже я научился ценить эти элементарные скучные добродетели.
Я жил двойной, а может быть, и тройной жизнью. Была школа, пионерский отряд, инерция третьедомской – из Каретного Ряда – общественной активности: стремление жить и чувствовать себя как все, как об этом говорилось в газетах – весело, беззаботно, бодро и шумно. Были мрачные, холодные комнаты у Кировских Ворот, где я жил с тетками и старым дедом – маминым отцом, тихим правоверным евреем. Тетки баловали отца, нянчились с ним, он болел, они устроили в квартире домашнюю синагогу, по субботам, особенно в сентябре, в Новый год и на Пасху, в дом набивалось тридцать-сорок стариков и старух, дудели в дудки и гортанно кричали. А я привык, что домой должны приходить ребята, что именно дома так интересно делать газету, придумывать нечто романтически-пионерское, что потом приносить в класс. Но здесь был дед, заворачивавшийся в молитвенное покрывало, бормочущий молитвы, на которого таращились мои приятели, и я перестал звать их домой, придумывая причины, по которым ко мне нельзя было ходить.
Но, кроме того, были связи с моим прошлым. Я часами выстаивал на почтамте в очередях – отправлял маме посылки в лагерь и, когда очередь наконец подходила, потел: приемщица читала вслух лагерный адрес и переспрашивала.
Иногда из какого-то другого – прекрасного – мира приезжала