Мама – маленькая, в огромной оленьей дохе (ее купили для отца уже в тюрьму, но там не приняли, ему она не была нужна, и мама взяла ее в Архангельск) – мама улыбалась мне, оборачиваясь из-за спин тех, кто ее уводил. А я все боялся не так понять, что-то не так сделать, а спрашивать совета, я знал, будет уже не у кого, но ведь нужно срочно, непременно нужно что-то сделать, и делать это должен был я!..
Они ушли. Я вернулся в комнату, которая только что была моим домом, а теперь оказалась нелепым помещением, где вдвоем не разойтись, с дурацкой дырой вместо форточки и развороченным нутром наших чемоданов.
Потом я опомнился, натянул пальто и без шапки выскочил на мороз. Останавливать меня и причитать над тем, что я могу простудиться, было уже некому. Снег скрипел под ногами, блестел под холодными звездами. Я выбежал за ворота – пусто, под фонарем отпечатались следы разворачивавшейся машины.
Я топтался у ворот, не знал, что делать дальше. Подошел старик – наш хозяин, надел мне на голову шапку.
– В тюрьму повезли, – сказал он, посмотрев на следы. – Надо ж, такая тихая женщина: никуда не ходила, к себе не водила, жила себе с мальчонкой…
Мы вернулись в дом. Это были первые услышанные мною слова, свидетельствующие о возможности другого отношения к происходящему. «Тихая женщина…» – это о моей маме.
Я заперся в уборной – она была в доме, но холодная, с разбитым окошком, – смотрел на звезды и плакал. «Мама, – тихонько кричал я. – Не может быть, этого не может быть!..»
Потом побежал к Леночке. Она встретила меня хорошо, все сразу поняла, только чуть побледнела, сказала, что тут же закажет телефонный разговор с Горьким. И по дороге на почту отвела меня обратно.
А я хотел остаться у нее. Где-то жила во мне надежда на то, что вот сейчас Леночка уложит меня, накроет теплым, подоткнет одеяло, а утром я проснусь – и все как прежде: мама разогревает завтрак, торопит нас обоих, машет рукой с галерейки…
Но Леночка не оставила меня у себя. Правда, днем после школы (я пошел в школу следующим утром) – я приходил к ней, в печке стояли теплые еще котлеты, я съедал их и делал уроки. А потом шел к себе. Я не обижался на Леночку, даже понимал, что, наверно, так лучше, и немного жалел – приходится каждый вечер отправлять меня, а ей передо мной неловко.
Я слышал, как соседка, зашедшая вечером к Леночке, когда я собрался уходить, сказала: «Всякое может быть, ребенка-то вы пригреваете…» – «Она умная женщина», – ответила Леночка. А я удивился, впервые услышал сказанное так о маме со стороны. И понял: Леночка думает, что рассказывает мама о ней там, и надеется – беспокоиться ей нечего.
На другой день вечером я сидел у знакомых Леночки и, пока она ходила на почтамт разговаривать с сестрой по телефону, вместе с хозяевами слушал по радио выступление Сталина перед избирателями. Было 11 декабря, канун выборов.
Я хорошо помню бешеную овацию, которую