Так вот. Книжка, которая у вас в руках, намерена хотя бы слегка прекратить это безобразие, вернуть русской литературе часть её прелести, которой бы она блистала весь прошлый век, не приди у нас к власти те, кто пришли.
Конечно, автор «Мозаики» такой задачи не ставил. Он, Владимир Голоухов, лишь скромно писал свои рассказы – добродушно-иронично-благостную прозу, которая делает читателя внимательнее и добрее. (Такой прозы, к слову, немало у Чехова, чью прозрачную комедию «Вишневый сад» ставят и преподают настолько мутно и скучно, что хоть плачь.) Писал неспешно, в паузах между сочинением и исполнением музыки Голоухова, которую многие ставят высоко и верно делают. В итоге накопилось на первую книжку. В ней скромное число страниц. Но проку от неё, на мой спорный вкус, больше, чем от кое-чего из нынешнего учебника литературы.
И ещё, один совет: кто не слышал музыку Владимира Голоухова, исправьте это в себе. Она из той же благодушно-ироничной материи, что и «Мозаика», она прекрасна, умна, сердита и ласкова, озорна и добродушна, создана и роздана с мастерством неизменным.
Вспомните об этом, прочитав «Мозаику». А сейчас, пожалуйста, читайте дальше.
ДРАЖАЙШЕЙ СУПРУГЕ НАДЕЖДЕ ЮРЬЕВНЕ БЕСПАЛОВОЙ ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ
Одилия
Ещё мальчишкой бегал он по этой тропе, вьющейся по самой кромке скал. Здесь, рядом с крепостной стеной на обрыве, можно было смотреть в даль голубого моря и замечать на самом краю горизонта точки плывущих к пристани кораблей.
Радостно и волнительно было видеть легкие парусники керкуры и узкие многовёсельные триеры раньше тех, кто ждал их внизу!
Город расстилался по побережью между скалистых берегов прохладной реки, впадающей в тёплую лазурь южного моря. Отсюда, с верха высокой скалы, можно было ощутить себя свободной птицей и свысока смотреть на дома, на терракотовые крыши терм, таверн, торговых строений. Их светло-серые стены из известняка казались подобными застывшей пене прибоя, и лишь холодок от взгляда вниз напоминал о смертельной опасности, о шаге до пропасти.
Богатый и славный город Олимпос, красавец и гордость Ликийского союза[1], радовал своим гостеприимством заезжих купцов, путешественников, рыбаков и земледельцев из окрестных деревень.
Казалось, так будет всегда… Всегда будут звучать громкая музыка и чувственное пение прекрасных женщин, смех детей и мерный шум щедрого базара.
Но детство прошло и прошла безмятежность.
Мальчик превратился в статного юношу с тёмно-каштановыми вьющимися волосами.
Чёрные брови орлиными крылами сходились к переносице, выбритые скулы и мужественный подбородок несли следы несовершенства бронзовой бритвы, а глаза тёмно-синего цвета, каким бывает море зимой, выражали бесстрашие, свободолюбие и живой, подвижный ум.
Когда Ксанфу – так звали нашего героя – исполнилось двадцать, на город напали римляне.
Юноша стал одним из немногих, кто сопротивлялся – сбрасывал с крепостной стены огромные камни, пускал меткие стрелы, но город был взят. Вернее, сдан: купцы, хозяева цитадели, посчитав, что покровительство сильного лучше независимости слабого, первой же ночью открыли ворота врагу.
Тех, кто противился им силой оружия, римляне решили демонстративно наказать. И вот уже двое солдат подгоняют Ксанфа пиками по каменистой тропинке, вьющейся перед внешней крепостной стеной.
Его вели к верхней площадке с дозорной башенкой, служащей укрытием часовому от непогоды. Сбросить несчастного в шумящее, плещущее у валунов море намеревались именно с неё.
«Иду, как овца, на убой?» – думал Ксанф, слыша неспешный говор охранников. Взгляд его цеплялся за каждую сосну, растущую на склоне, за каждый с детства ему знакомый валун или колючий куст дикой ежевики. «Это последние мгновения моей жизни? Нет! Нет – я буду бороться!»
Он замер. В тот же момент пика конвоира больно кольнула под лопатку.
Ксанф повернулся, кивнул на землю под собой и со страдальческим видом произнёс:
– Псссс, псссс, пись-пись-пись! – руки были связаны за спиной, и Ксанф задвигал ими, пытаясь донести до чужеземцев, что потребность справить малую нужду перед смертью, требует избавления от веревки.
Старший по возрасту и званию дупликарий[2] угрюмый вояка с рассечённым подбородком, понял причину заминки и, ухмыльнувшись, развязал узел у пленника.
Во рту другого стража нетерпеливо переползла из угла в угол сорванная травинка.
В этот же момент юноша рывком сбросил путы и припустился бежать – и, что странно, к дозорной башенке, к месту казни! Конвоиры опешили, но, повинуясь инстинкту преследования, бросились в погоню.
Они увидели,