– Мерзавец и скотина! – кричала она мужу. – Ты любишь ее не совсем так, как любят своих дочерей приличные люди! Думаешь, я этого не знаю, сволочь ты такая?!
Прадед Вульф дрогнул. Конечно, в словах его жены было больше страха и злости, чем правды, но… Но все же что-то в них было. И опять вспомнился ему праведник Лот… он даже оглянулся посмотреть, не окаменела ли жена. Впрочем, этого можно было и не делать, потому что камни не умеют кричать так громко… А еще прадед Вульф вспомнил праотца Авраама, вспомнил и его сына, чуть было не принесенного в жертву. И снова оглянулся прадед Вульф, как будто в поисках козла, которого можно было бы подсунуть судьбе вместо любимой дочери. Но, как назло, не держали в их городке коз. И вообще никакого скота не держали. Птицу – да, держали. Гусей, уток и еще кур. Прадед Вульф ими, курами, и торговал, выращивая петухов специальным, известным, кроме него, только французам способом, позволявшим сделать из обычной птицы упитанного каплуна. Прадед Вульф сам поразился тому, о какой чепухе думает в этот страшный момент, когда любимая младшая дочь идет по дороге туда, где к небу уже поднимается черный дым и белый пух, где страшно кричат женщины… Но когда на одной чаше весов – глупая, хоть и любимая дочь, а на другой – вся семья… Вся его большая семья…
И опять дрогнул прадед Вульф. Больше не глядя вслед дочери, он суетливо, делая множество ненужных движений, полез в подвал, на ощупь ухватил ржавую железную створку двери и с силой захлопнул ее за собой, словно отгородился от всего того, что разум его не мог вынести и осознать. И только когда все они оказались в темноте и относительной безопасности, вдруг без слов заголосила прабабка, оплакивая только что потерянную дочь. Вскоре к ней одна за другой присоединились старшие дочери и кое-кто из мальчишек-сыновей. Тут самообладание вернулось к прадеду Вульфу, а вместе с ним и власть главы семейства. Он прикрикнул на жену и детей, и все замолчали, понимая, что жертва, только что принесенная их отцом, выше их слез и причитаний. А прадед Вульф, пользуясь темнотой, отер мокрое лицо, прочистил горло и вполголоса запел-забормотал молитву…
Это может показаться невероятным, но мою бабку Лизу не только не убили и не изнасиловали, но даже не ограбили, хотя на шее у нее висело всеми, и ею самой в том числе, забытое ожерелье из мелкого жемчуга – недорогое, но вполне способное привлечь внимание погромщиков. Теперь трудно сказать, что именно спасло ее. Может быть, жалость пополам с отвращением, которую вызывают даже у самой озверевшей толпы блаженненькие. Или абсолютная уверенность в том, что ее не могут тронуть, которая передалась бандитам, в глубине души знающим, что они переступили черту и что вот так, отступившись и пощадив кого-то одного, возвращают для себя иллюзию закона, если не человеческого, то Божьего. А еще может быть, что к тому моменту, когда Лиза дошла до городка, бандиты просто устали и торопились унести добычу: мало ли, появятся попрятавшиеся