– Но почему? – не понимал Джеральд.
– Ну, тогда можно было бы чувствовать вещи, а не только видеть. Ощущать телом дуновение ветра, осязать вещи вокруг, а не просто видеть. Уверен, жизнь так плоха, потому что мы перегружены зрительными образами, – мы не слышим, не чувствуем, не понимаем, мы только видим. Я думаю, это в корне неправильно.
– Да, ты прав, ты прав, – согласился русский.
Джеральд перевел на того взгляд, отметив красоту смуглого тела, обильно покрытого завитками черных волос, и конечности, похожие на гладкие стебли. Юноша был здоров и красив, отчего же тогда при взгляде на него возникало чувство стыда, отчего появлялось отвращение? Почему вид его тела был неприятен Джеральду, почему оно словно унижало его? Неужели от человеческого тела большего ждать нельзя? Как банально, подумал Джеральд.
В дверях возник Беркин в белой пижаме, с полотенцем через плечо, его волосы были мокрыми. У него был отчужденный вид, он производил какое-то нереальное впечатление.
– Если нужна ванная, она свободна, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. Он уже двинулся дальше, когда его окликнул Джеральд:
– Подожди, Руперт!
– Что? – Белая фигура снова появилась в дверях.
– Что ты думаешь об этой скульптуре? Я хотел бы знать, – спросил Джеральд.
Похожий на призрак Беркин подошел к вырезанной из дерева рожающей дикарке. Голое тело с выпяченным животом скрючилось в необычном положении, руки женщины сжимали поверх груди концы ремня.
– Это искусство, – сказал Беркин.
– Прекрасно, просто прекрасно, – прибавил русский.
Все подошли ближе к скульптуре. Глядя на эту группу, Джеральд видел золотистое от загара, похожее на некое водное растение тело русского; рослого Холлидея, красивого тяжелой, трагической красотой; и Беркина, на бледном лице которого не отражалось никаких эмоций. Испытывая непонятное волнение, Джеральд тоже поднял глаза и посмотрел на лицо деревянной скульптуры. И тут его сердце екнуло.
В сознание его ярко врезалось серое, с выступающей вперед челюстью лицо дикарки, угрюмое и напряженное в момент сильнейшего физического напряжения. Страшное лицо, опустошенное, осунувшееся, с которого боль стерла даже намек на мысль. Джеральд вдруг увидел в нем Минетту. Словно во сне, он узнал ее.
– Почему ты называешь это искусством? – спросил он, глубоко потрясенный и возмущенный.
– Скульптура правдива, – ответил Беркин. – Какие бы чувства она ни вызывала, скульптура предельно точно передает определенное состояние.
– Но ее не назовешь высоким искусством, – сказал Джеральд.
– Высокое искусство! До появления этой скульптуры прошли столетия, сотни столетий очень медленного эволюционного развития, это огромный прорыв в культуре своего рода.
– Какой еще культуре? – спросил Джеральд недоверчиво.
– Культуре, передающей чистое ощущение, культуре физического сознания, элементарного