…
Я совершенно несовершенна. Я абсолютно отнесена.
В другую плоскость не решения. В иную степень уменьшена.
И мои трения давлеют над ускорениями сил.
Я преломляю отражения.
Я отражаю надломления.
С рождения. Он меня просил.
Равновесие
Смотри, мы все на огромной доске.
Небоскребы, хижины, даже замки. И даже на песке.
Доска, где отшлифована паркетно-мраморно и податлива для шин, каблуков и саней,
А где шершаво-цепко занозами для голых ступней.
И один конец доски с нами и всей требухой смотрит вниз, всегда вниз. А на другой
Бабочка невесомо вспорхнет ли ввысь? Или посидит еще, спиралькой хоботка охраняя нас от нового витка.
…
Вот если бы мне сказали: Света, смотри, у тебя есть лишняя жизнь, ты живи ее как хочешь. Как угодно. Вообще никого не слушай, не оглядывайся, нет ни институтов, ни денег, ни прочих единиц. Можешь не одеваться ни в классику, ни даже модно. Можешь вообще голой ходить, не стыдись. Я бы треть жизни провалялась с чаем и книгами, еще треть с мыслями, а что бы мне с этой жизнью сделать.
В последней трети, собравшись с силами, снова бы отыскала тебя. И мы все оставшееся время допивали бы чай и мечтали, а что Если?
Кости
Во мне читается явно только скелет. Кости под кожей.
Жира и плоти нет.
Сердце бьет прямо в ребра. Мысль бьется у лба. Легким легче:
Вдох да выдох вдоль позвоночного столба.
Меня ничто не питает. Такой смеси в природе нет,
Чтоб молоко, как у матери, только для средних лет.
Для уже зрелой женщины с телом узника лагерей, нужен взвар даже крепче, чем для диких зверей.
Так, чтобы с кровью и шкурами мне вода.
Я и напьюсь и выряжусь другой тогда.
Никто не узнает ни имени, ни сколько лет.
Никто не проткнет нечаянно мой скелет.
…
Можно петь, можно рисовать, можно все.
Можно любить еще.
Но проще развести краски, проще выпеть куплет, чем просто так раздать ласку, чем раствориться в тебе.
Проще.
Но если все же ты, то не до красоты и не до музыки.
Ни до чего.
30
Быстро тридцать.
Это поздно влюбиться?
Это искать гинеколога, как раньше искать, с кем напиться?
И разговоры о детях в двух плоскостях:
Как их уже надо и как их уже ненавидишь.
Это после ужина тяжело заниматься сексом и до еды ты в этом смысла не видишь.
Это когда все подруги выглядят, как мама на «техникумских» фото, а ты за молодость извиняешься и носишь не то что-то.
Это когда родители вдруг повторяют, сказанное вчера, как впервые,
А тебе страшно, что не они немолодые, а ты на десятки лет их старше.
Это когда ты думала, что-то волшебное произойдет к этому времени,
Но ничего особо не изменилось, кроме наглухо заросшего темени.
И ты никого не спасла, не излечила и не написала об этом ни страницы.
Почему тебя никто не предупредил, что так быстро тридцать?
Скоро
Когда-нибудь и я буду садиться за стол устало-грузно и виновато отказываться от полбокальчика сухого красного.
Уплетая за двоих вареную курицу говорить о дыхательной гимнастике, как о самом важном.
Понимающе качать головой и одобрительно поддакивать, когда разговор упрямо уходит в предродовое русло.
Буду назло всем более опытным в таких вопросах не смотреть на прекрасное, но после убегать в лес и отплевываться.
Останется только признать, я не лучше и не хуже остальных живородящих млекопитающих и больше не дергаться.
Когда-нибудь,
А пока я валяюсь в постели с набоковской нимфеткой и конфетами и можно сухого красного.
…
Если бы каждый, кто бы ни был, не важно,
прочел Янссон, Твена, Брэдбери,
А после, не сразу, но обязательно, Чехова, Бунина, Ремарка Эриха,
А в момент наиболее острой тоски Замятина, Зюскинда и Мураками,
то земля русская не славилась бы дураками.
Мы бы знали, что у нас не особый в никуда путь, а к своему счастью общий.
Мы бы отнеслись к нашей лоскутной идентичности куда проще.
Мы бы не пошли за тираном, брат на брата, ни за что, на спех.
Мы бы с Гоголем Николаем