они коснулись самым непосредственным образом. С одной стороны, поселковые пацаны уважали его за любовь к футболу, точнее, за то, что он защищает на поле их общие интересы, а с другой, они считали его маменькиным сынком. В то время как они, его ровесники, уже вкусили прелести табака, а также «Плодово-выгодного», «Зоси» и прочих дешевых вин, Козлов, опекаемый сверх меры от влияния улицы матерью и бабкой – отца у него не было, – оставался «лишенным жизненных удовольствий», но, как казалось, абсолютно не переживал по данному поводу. Это слегка выводило из себя пацанву, которая навесила на него ярлык агнца и кличку Козел, – последнее логично вытекало из фамилии. Словом, назвать интересной и насыщенной жизнь Козлова во время учебного года язык не поворачивался. Она сводилась к простой и нудной схеме: подъем – школа – обед – выполнение домашних заданий – тусовка в поселке в компании настороженных ровесников – новости или спортивная передача по вечернему ТВ – сон. Наверное, здесь и крылась разгадка дружелюбного настроя Козлова по отношению к «мелкому» Нарышкину: когда тот приезжал на лето, Козлов превращался в авторитета, ментора, тренера, – короче, обретал все необходимые регалии, позволявшие ему почувствовать собственную значимость. Но дело не только и не столько в этом. Его юный сосед, надо признать, был вовсе не глуп, чему свидетельством хотя бы тот факт, что он учился в спецшколе с английским уклоном, неплохо для своего возраста разбирался в спорте и мог анализировать события, происходящие в футбольном мире. Собственно, на их тогдашней возрастной планке ничего большего и не требовалось. Ну, а для Нарышкина это общение вообще не имело цены. Еще бы, получить приятеля на два года старше, который тебя и тренирует, и травит взрослые анекдоты, и учит премудростям рыбалки – пруд и речка под боком, – такое его московским знакомым даже не снилось! Немудрено, что каждое первое сентября, из года в год, приветствуя друг друга перед первой школьной линейкой, одноклассники находили «осеннего» Нарышкина гораздо более состоявшимся и зрелым, нежели они сами. Вот, например, каким фольклорным багажом баловал он в юные годы свою ученическую компанию:
Как у тети Иси до колена си…
А? Что? Ничего – синий сарафанчик!
Как на карнавале две старухи сра…
А? Что? Ничего – с радости плясали!
Как у дяди Луя потекло из ху…
А? Что? Ничего – из худой кастрюли!
Мотив под эти двустишия шел незамысловатый, текст получитался-полунапевался, и современный музыкальный критик легко мог бы назвать сии куплеты предвестниками рэпа. А матерная версия приключений Робинзона Крузо под мелодию «Где-то на белом свете…»? А матерный речитатив про купца Садко «Три дня не унимается, бушует океан…»? А стихотворение об акте испражнения нищего на могиле «На кладбище ветер свищет, сорок градусов мороз…»? Что говорить – фурор в среде сверстников!
Спустя пару летних сезонов под руководством
