Они поставили бы меня перед портретами. У нас над бабушкиной кроватью висят три портрета: дедушки, дяди и моего папы, и за каждым портретом заткнута тоненькая серая умажка. Похоронка. Там написано: «Ваш муж» (это дедушка), а в двух других: «Ваш сын» (это дядя и папа), а дальше:
"проявив мужество и героизм, пал смертью храбрых в боях а свободу и независимость нашей Родины».
Бабушка поставила бы меня перед портретами и сказала:
– Им стыдно за тебя! И мне стыдно! Я плохая бабушка, не могу воспитать тебя как следует.
«Вставай, вставай, рубаху надевай!»—запел горн. Тихий час кончился.
«Что же мне делать?»—думал я за полдником, посматривая на пионервожатую. Она прохаживалась между столами, глаза у неё были красные.
Когда мы сговаривались с тем мальчишкой из шестого отряда, чтобы играть в футбол, я всё никак не мог придумать себе лово, ну, чтобы подойти к капитанам и сказать: «Мать, мать, что тебе дать: овёс или пшено, воду или камень?..» – ну, или щё что-нибудь.
Стали играть – по мячу попасть не могу, два раза такой момент был, что чистый гол получался, а я всё мимо да мимо.
Тут Серёга подходит.
– Знаешь что! – говорит. – Ты или играй, или уматывай!
– Может, ты заболел? – Колька Осташевский спрашивает.
– Да гоните этого хилятика! Я вам сейчас хорошего игрока приведу! – Надо же, это тот парень из шестого отряда кричит, которого я сам позвал играть.
– У тебя игра не вяжется! – сказал Серёга авторитетно, – соберись! Играй энергично. – Это он таких слов по радио комментатора Вадима Синявского наслушался.
– А подите вы со своим футболом! —сказал я и вышел из гры.
Стал по лагерю бродить. Все делом заняты. В первом отряде плот строят. Во втором—девчонки с аккордеонистом песню учат. В третьем – газету выпускают, шахматный турнир проводят и ещё выпиливают, только опилки столбом из-под лобзиков летят. Наши девчонки с Алевтиной вышивать учатся. Одному мне деваться некуда. Ходил я, ходил – и забрёл опять на кухню.
– Во! – сказал дядя Толя. Он точил пилу. – Опять наш Боря грустный. Чего стряслось?
Я подумал и рассказал всё как есть.
– Это тебя совесть мучит! Она, проклятая, иной раз житья не даёт! – Он встал, и пила в его руках блеснула, как большая рыба. – Умел кот сметану съесть – умей, кот, и трёпку снесть. Я так полагаю, должон ты у Алевтины прощения попросить. И не затягивай это дело. Давай иди извиняйся. Ну, чего мнёшься? Стыдно? А! Вот то-то. А ты подумай, что может хуже быть. А вдруг ваша пионервожатая решит, что в неё другой кто попал? И будет ему нарекание. Это значит, ты невинного человека под монастырь подведёшь.
Он ушёл в сарай, а я всё никак не мог пойти к пионервожатой. Ноги у меня как свинцом налились. Я походил по двору, попинал ногами щепки. Палец ушиб.
– Ты всё ещё тут? – Дядя Толя вышел из сарая. – Вот ты, братец мой, какая загвоздка. – Он даже в затылке почесал. – Ну