Понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.
– Ну и дела-а! – стряхнув оцепенение, наконец-то выдавил из себя Бабэльмандебский. – Уму непостежимо! Монблан, в таких видах, при таких обстоятельствах и возможностях… Он ли это?
Иван Абрамыч отлично знавал и Павлину и Монблана Аристарховича ещё по работе в городском музыкально-драматическом театре, где когда-то служил театральным осветителем. Первая порхала балериной, числившейся в примах. Кочергин-Бомбзловский, прозябавший в артистах второй весовой категории, подвизался там же, на главных второстепенных ролях в амплуа третьих любовников. В спектаклях, «на стороне», ему любезно доверяли играть роль «колобка» и «ветра в поле». Но… когда это было! Монблан давно уже расстался с театром и года три-четыре пропадал неведомо где.
Павлина?.. А что – Павлина! Это она сейчас такая гладкая уважительно-предупредительная. С её уст, казалось, так и готова была сорваться фраза: «Мне так хорошо, что даже плохо!». Кстати, любимым её изречением было: «Испытываю необходимость питать пристрастие к отвращению!». А это ведь по её милости, его – Ивана Абрамовича Бабэльмандебского вытурили из театра: во время спектакля посветил, видите ли, не туда, куда надо. Павлина раскапризничалась, закатила истерику, симулировала обморок. Результат: его попёрли из храма Мельпомены и Терпсихоры в три шеи, без отпускных и выходного пособия.
В этом году у Павлины последний театральный сезон. Годы! Как-никак, тридцать пять стукнуло. Уже так не попрыгаешь-не поскачешь, не повертишься-не покрутишься. Но как бы там ни было, прощальным гастролям предстоит быть пышными: это он, Иван Абрамович Бабэльмандебский, обещает.
И всё же. Сцена – понятно! Но что их – Монблана и Павлину сблизило и объединило на жизненной стезе? Вот вопрос.
– Ну и женщина, Абрамыч! Эмансипэ! – восторженно произнёс Манюня Чубчик. – У неё совершенная конструкция. Создавал её, видимо, талантливый архитектор. Не зря ведь говорится – вернее я так думаю, – что хранители генеалогического древа, занимающиеся, в свободное время, воспроизводством потомства, муж – архитектор, жена – прораб.
– Да Бог с ней, Манюня! Главное, мы спасены, – потрясая в воздухе пачкой купюр, ликовал Бабэльмандебский. – …не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым…
Ну а этот, друг ваш, Монблан, – не унимался Чубчик. – Каков, а?
– Да-а. Джентльмены, к счастью, ещё не перевелись. Не то, что тот, крутой, в магазине со своим оболтусом. Ведь – быдло! Ты его ряди хоть в смокинги, хоть во френчи, да хоть и в тогу министра, а всё равно из них так и будет переть быдло, – рассуждал Иван Абрамович, будучи уже дома и приводя свой выходной костюм в порядок. – А джентльмен – его хоть в лохмотья дырявые ряди, – так его за версту видно: манеры, брат, обхождение, науки разные, мысли философические, и прочие причиндалии.
– Вот