– Меир, дорогой, ты же не возражаешь, если жена моя и детишки поживут у тебя в доме два-три дня, максимум недельку? Мы постараемся вас не стеснить, можно без кроватей, постели принесем с собой! Бог мой, я так боюсь за мою Мирру, а она переживает за нашу Ревекку, девочке уже пятнадцать. Что будет, что будет…
– Извини Ицик, но это совершенно невозможно!
– Как невозможно?! Реб Суббота, что вы такое говорите? Мы знакомы уже столько лет, мы столько гешефтов сделали вместе… Моя Голда и твоя Мирра так дружат, а ты говоришь «невозможно»?!
– Ицик, поверь, это совершенно невозможно! Проси у меня что хочешь, все сделаю, но принять твою семью под свой кров я не могу, поверь мне!
– Реб Меир Суббота, я плюю тебе в лицо, с этой минуты нет у меня врага злее тебя! И моли Г-да нашего, чтобы с моими девочками ничего не случилось, потому что если «да», то тебе не жить, я сказал!
Толпа шла по мощеной булыжником мостовой, занимала оба деревянных тротуара, главная улица штетла не была широкой, как в Одессе или Киеве, но это была главная улица – на ней стояли магазины, лавки, кавярни и ресторации. Толпа двигалась молча, целенаправленно. На тротуаре у входа в закрытую лавку Меира Субботы стоял городовой Анисим Митрофанович, рядом с ним были еще двое чинов из полицейской части, подошли только что, еще и рюмки водки не успели выпить. Из толпы в витрину, закрытую ставнями, полетел комок грязи, рассыпался, оставляя мокрый след. Анисим коротко свистнул в свой свисток, поправил револьвер на правом боку и погрозил толпе пальцем. Те, что шли по тротуару обтекли тройку городовых, толпа молча проследовала мимо полицейских.
Через два дома от лавки Меира стоял магазинчик бакалейных товаров и вин Ляхмана. Хватило двух ударов короткими ломиками по замкам и десяток молодых мужчин носят из магазина на улицу бутылки и фляжки, выкатывают пару бочек, появляются ковши, стаканы и чашки. Сосредоточенно, словно выполняя ответственную работу, вся улица начинает пить. Женщины в толпе набирают бутылки в подолы, запасливые складывают их в кошелки, отправляют детей с сумками по домам.
Из лавки доносятся крики самого Ляхмана – пейсы у него уже вырваны, ермолка валяется на полу, у лапсердака оторван рукав. В спальне лавочника двое держат его жену, ее насилуют молча, сосредоточенно, женщина закусила от стыда и боли губы, закрыла глаза и молчит, не стонет.
Толпа на тротуаре рядом с винным магазином сильно поредела, остались лежать только упившиеся совершенно, и тем, кому только-только удалось припасть к влаге. Свернув с главной улицы, погромщики ушли на окраину города, евреи селились преимущественно там. Маршрут их пролегал извилисто, посещали еврейские лавки и магазинчики, там били стекла и хозяев, не находя хозяев крушили мебель, гадили в комнатах, уносили по своим домам все, что им приглянулось. Но главная цель – дойти до еврейских улочек не забывалась.
Тесно стоящие ряды