Молчим, от жары не стонем.
Притихли, смирились, стухлись
С отчаявшейся толпой,
Давясь бичпакетным паром,
Миазмами перегара.
Но здесь на шестые сутки
Так тянет уйти в запой.
И поезд у нас комфортный,
Да лица вокруг post mortem:
Безумие исказило.
Суровый вагонный Босх.
Ползёт по окошку муха.
В стакане и в горле сухо.
Движения через силу:
«Спаси нас, помилуй, Бог!»
Газетное оригами.
Наш поезд идёт кругами.
Обычный плацкартный хоррор —
Никто в нём не виноват.
Мы дремлем в шестом вагоне,
Как овцы в чужом загоне,
А он, набирая скорость,
Всё глубже несётся в ад.
Эскапада
Тонкими ми на цыпочках —
В клюквенный фа-бемоль.
Вот и трещит по ниточкам
Рваный самоконтроль.
Фальшью гремит над липами
Старый дворовый бой.
В этой игре мне выпали
Танцы с самой собой.
Не отойти от зеркала,
Не пересечь черту.
Вроде себя я встретила,
Только опять не ту:
Смотрит, от страха белая,
В тоненьких пальцах дрожь.
«Всё, – говорит, – я сделаю,
Только меня не трожь».
Что, обомлела, выскочка,
Со стороны взглянув?
Не заступи резиночку,
Не оборви струну!
«Нарисуй меня, падший лётчик…»
Нарисуй меня, падший лётчик,
Чем бесцельно глаза таращить
На земле суетливых ящериц
Перебором тире и точек.
Нарисуй меня, пьяный странник,
Коньяком по ночному небу.
Нарисуй, уходящий в небыль,
Солью жгучей в открытой ране.
Нарисуй же! Мне нужно очень —
С перегибистым нотным станом.
А то вдруг и меня не станет,
И останется только прочерк.
«Здравствуй, Карлсон. Как ты, точнее, где ты?..»
Здравствуй, Карлсон. Как ты, точнее, где ты?
Я, наверно, и правда, ужасно взрослый:
Вместо шуток и смеха одни вопросы,
На которые мне не найти ответа.
Друг мой, Карлсон, веришь ли, я художник
И тружусь оформителем детских книжек.
Правда, чуда в работе уже не вижу,
И от этого мне на душе тревожно.
Как сто тысяч неоновых новых люстр,
Светят вывески ночью, и мне не спится.
Я любые могу пересечь границы,
Только в детство, как жалко, уже не пустят.
А луна зацепилась за шпили башен.
Безнадёга такая, что впору плакать!
В прошлом месяце, Карлсон, умер папа,
И от этого стало по-детски страшно.
Тут, я сам понимаю, гордиться нечем.
Ты, конечно, всегда был безумно смелым.
Вот рисую тебя угольком и мелом,
И от этого сразу немного легче.
Я сижу в тишине на покатой крыше
И