прежде отягчавшую его. В этот раз он был даже менее чувственным, а излишне веселым, позволяя себе колкости в сторону Ричи, видимо, ранее упрятанные в сундучке под замком с ключиком, который он открыл только сейчас. Когда речь снова зашла о Хлои, Дешам говорил пространно, но свободно от едкостей, как бы говоря: «Мне сложно принять эту незнакомку в наш с тобой надёжный тандем, но я не против, дай мне время, и я одобрю твой выбор», – он этого не говорил, но как будто намекал, во всяком случае, так казалось Ричи. Одобрение месье Дешама было для него так же важно, как одобрение матери Хлои. Если бы он не добился одобрения от каждого из этих людей, то на стекле, покрывающем его мир, появилась бы трещина, латать которую пришлось бы долго и горько. К счастью для него, этого не случилось. Он вскоре познакомил Хлои с Дешамом, солнце светило всё так же ослепительно ярко, но резных кресел теперь стояло три. Их “суарэ” , – как сам Дешам шутливо назвал их встречу, – прошло гладко, без глубинных путешествий души и не так проникновенно, как это было в присутствии только Ричи и Дешама, но и без непредвиденных курьезов. Немного после, когда Ричи находился с Ментором наедине, он выразился о ней следующим образом: «Она хорошая девушка, сынок, я заметил, как вы смотрите друг на друга, ваши взгляды ласкали моё сердце. Если ты однажды попросишь её руки – я буду только рад». Хлои же, в свою очередь сказала о Дешаме вот что: «Он человек острого ума, порядочный, но в нём есть что-то мне не ясное, сокрытое от посторонних глаз, но ты его любишь и уважаешь. Я его любить не смогу, только уважать». Этого было достаточно для Ричи. Он считал, что полностью разгадать такую колоссальную личность как Рене Дешам Дюбуа вряд ли кому-либо под силу.
Следующие несколько месяцев Ричи часто навещал Хлои и её маму, которая выглядела всё хуже. В последний его визит Хлои порхала по квартире как пчела, она вызвала врача, постоянно то мочила тряпку для лба, то готовила грелку, то мешала лекарства, но все было напрасно. Острый кашель ранил её легкие, рвал горло и с остервенением вырывался наружу. Ночью она умерла.
12 Свечи и одна единственная лампада освещали душную темную комнату. Агнес Гудвилл лежала на кровати, холодная и бледная. Это была уже не та Агнес Гудвилл, которую часто видели церковнослужители на пороге храма Божьего ещё до начала её болезни. Богобоязненная Агнес посещала церковь каждую неделю (а иногда и чаще), присутствовав на всех воскресных службах, пока не слегла в кровать. На белых простынях теперь лежала не та Агнес Гудвилл, а ее труп, от которого веет холодом, пробирающим до костей. Темные шторы были плотно задернуты, когда взошло солнце, что пыталось пробиться меж ткани занавесей. В комнате находилась одна Хлои, да её мертвая мама. Хлои послала за священником только утром. Она, вопреки всем очевидным фактам, свидетельствующим о скорой кончине её матери, не посылала за священником. Она была убеждена, что её мама переживет эту ночь, как она переживала все прошлые, и переживет следующую, и все последующие ночи после этой.
