– Фу ты, старый!! Нам это нельзя…
Савельев миновал помойку, согласился с бродягой, проговорил под нос, пряча в воротнике пальто застывший подбородок:
– Верно как. Нельзя. А мне скоро будет можно… Вот только осталось попрощаться с этим местом, и все…
На сегодня все дела уже намечены, нужно только не сбиться с плана, не дать слабину, не пожалеть уходящего в прошлое мира, не расплакаться по-бабьи, пусть и про себя, молча. На работе срочно напроситься к главному начальнику, предупредить товарищей, написать заявление на отставку. Потом в военкомат, узнать, куда и как. Куда, понятно в общем уже давненько. Мир полыхает, разгораясь все ярче, раздувает костер неистребимая человечья тяга к гибели, спешит цивилизация в конце концов рухнуть во тьму изначальных истин и все по-новой – искать знания, веру, милосердие, которые разлетелись, утрачены, похищены новыми идолами нынешнего времени.
Замедляя шаг на знакомых улицах, он шёл по застывающей слякоти к центру, минуя памятные с детства деревья, мостик через маленькую речку и старый дом, в котором прошло его детство, наполненное солнцем, песнями птиц и любовью. Савельев на секунду замер, подумав, что ничего не исчезло и сейчас этот мир тоже существует, просто он никак не может найти к нему дороги. Чтобы снова очутиться там, нужно не слишком много – побыстрее прошагать этот свой путь, сквозь непогоду и тоску, поработать над собой и сполна увидеть здешние гаснущие краски, дослушать грустные скрипки увядания, дописать картину жизни и скорей туда, где торжественно звучат героические трубы, на небе не гаснет свет, и живут счастливые люди.
За старыми тополями, чьи с суставчатые, в бугристой коре стволы щедро окрашены побелкой на высоту человеческого роста, торчит силикатного кирпича военкомат с намалеванными на фасаде двумя бойцами в касках и развевающихся за квадратными плечами плащ-палатках. Потемневшие красные пальцы мрачных солдат обнимают приклады и кругляши автоматных магазинов.
– По кой их с ППШ нарисовали?! – удивился кто-то из пацанов сзади и прицельно харкнул на спину возмущенно заоравшей вороне, – «Калаш» трудно было изобразить, что ли?
Жорик обернулся. Точно, кто-то с «Г» класса гнусит, добавляет авторитета. Школьный военрук, доставляющий колонну допризывников на первую в жизни медкомиссию, побежал вдоль рядов, чавкающих по мартовским лужам бурым тающим снегом, высоким старческим голосом орал что-то сзади, блестел из-за толстенных очков выпученными глазами, часто приглаживал пятерней седой ежик волос, зажав под мышкой сбитую ветром кепку.
На комиссии не то, чтобы волнительно – а просто стыдно. Голые прыщавые плечи, тощие ноги, запах юношеских рыжеволосых подмышек, и в довершение всего в огромном кабинете, усталым прокуренным басом – снимай, говорят, трусы. И холодными узловатыми пальцами давят что-то там, так что в животе сводит.
– Что ж ты, твою мать,