Город больных. Abraham Valdelomar

явлений и мистификаций, дамы только делали свой головной убор – очень нежное, сложное и тонкое искусство – чтобы любить и молиться, губы только дарили поцелуи и молитвы, а глаза только плакали о боли назарянина или неверности кавалера. Но все это со святым страхом Божьим; каждый грех любви превращался в ex-voto и покаяние. Времена грешников и мучителей, колдовства и святых офисов, откровенной улыбки любви покинули колониальные жилища, которые закрывались под "angelus" и "amen" святейшего розария. Именно Перричоли, копируя себя в естественных зеркалах Пасео де Агуас или прогуливаясь в садах вице-короля, своей стройностью художника, великой женщины и великой возлюбленной не только оживляла тихие и томительные полудни колонии, но и вписала страницу в историю, не перьями кряквы, которыми помечали пергаменты, а дротиком греческого бога, воспламенявшим сердца.

      Салон живописи

      Завтра я должен сесть на железную дорогу, провести три дня в Б. и вернуться, чтобы сесть на пароход семнадцатого числа. Перед этим я захожу посмотреть на картинную комнату, где, забытые, все еще живут полотна великого художника: Игнасио Мерино. Кисть республиканца, который, уходя от своих дней, вызывал в памяти славу, легенды и колониальные трофеи. Он тлел дамами между белыми воротами и фиксировал благородные профили в темноте своего холста.

      Его кисть искала цвет: амурные испанские сцены; дети полуостровной знати; эфиопские рабы с кожей из иудейского битума, охотящиеся за девственницами в своих далеких домах; благородные и трудолюбивые бизнесмены, испанцы с нежными губами и креолы с теплыми глазами. Кисть Мерино прошла сквозь полумрак благородных альковов, запятнанных грехом, сквозь суровые, затемненные смертью, и сквозь монастырские, в которых бродили тайные мадригалы и любовные интриги.

      Он умел играть с легкой улыбкой и трагическим жестом, копировал кочевой взгляд безумия и пылкий взгляд любви, ненависти и блаженства, старость, которая стремится не уходить, и увядшую молодость.

      И на его картинах шествуют девицы и инфансоны, молодые креолы и старые кастильцы, монахи и рыцари, солдаты и мудрецы, святые и разбойники. И вместе с ними проходят молчаливые преступления, терпимые любви, опороченные почести, мирно, скрыто, таинственно. Изнуряющий свет, ужасающая тьма, окровавленные тела, голодные святые, непогребенные трупы; но все это в тишине, без шума, почти без света.

      Это, как ничто другое, место воспоминаний, сундук со старыми вещами, колониальный час; шкуры ланей, увековеченные в мучительно тусклом розовом цвете, ткани из Тура, титулы Сантьяго и александрийские гобелены.

      Дворянин в "Продаже титулов" – внук королей; слоновая кость, малокровный, почти прозрачный, с аристократической бледностью и непринужденностью манер, достойной молодого и рассеянного виконта. Дамы – два консерваторских цветка, хрупкие телом и духом, два утонченных зверька, в которых есть что-то от вамп и что-то от королевы. Кровь на их губах и светло-голубая кровь в их жилах, их атласная кожа, их волосы, светлые, как