Горную тропу обступали усыпанные плодами кусты бадьяна, цвели камелии, а увядшие листья плюща казались еще более яркими, чем осенью, и скрашивали своей зеленью неприглядность скал. Струящийся по склону ручеек замерз и подернулся льдом. Вершина горы была убелена снегом, как старец сединами. На пути то и дело попадались дубовые пни, – видно, когда-то здесь жгли уголь, но печей нигде уже не было. Пробираясь сквозь густые заросли покрытого инеем низкорослого бамбука, Бандзан замочил рукава своего платья. «Поскорей бы выглянуло солнышко!» – подумал он, но ни один луч не проникал в это сумрачное царство.
Неожиданно дорога пошла под уклон и вывела Бандзана к какой-то пещере, откуда доносились звуки барабанчика, едва различимые сквозь плеск волн в озере неподалеку.
«С чего бы это в горной глуши играли на барабанчике?» – удивился Бандзан, насторожил слух, и почудилось ему, что в пещере и вправду кто-то есть. В тот же миг перед ним мелькнули рукава одеяния из тончайшего алого шелка, и на него повеяло ароматом благовоний. Бандзана вдруг стало клонить ко сну. Притаившись за криптомерией, он заглянул в глубь пещеры и увидел совсем еще юную девушку дивной красоты.
«Странно, – подумал Бандзан, – что она живет здесь одна, вдали от людей».
Девушка заметила Бандзана, однако не проронила ни слова и даже не улыбнулась. «Уж не изображена ли она на картине?» – засомневался Бандзан. Пересилив страх, он подошел поближе и спросил:
– Как ты здесь очутилась?
И вот что он услышал в ответ:
– Я прихожусь дочерью человеку по имени Тёдзо, виноторговцу из города Футю в Суруге. Когда мне исполнилось девять лет, матушка моя умерла и вскоре отец снова женился. Так уж повелось на свете, что мачехи редко благоволят к падчерицам, меня же моя мачеха люто возненавидела. Но я всей душой почитала ее и старалась ей угодить. В ту пору, когда миновала моя тринадцатая весна, у мачехи появился возлюбленный. Мало-помалу люди проведали об этом и стали шептаться у нее за спиной. Чтобы выгородить себя перед отцом, мачеха представила дело так, будто возлюбленный ходит ко мне. «Какое бесстыдство!» – вскричал отец и учинил мне допрос. «Если рассказать все, как есть, – подумала я, – мало того что за мачехой утвердится дурная слава, так еще и слуга, который был посредником в ее любовных делах, подвергнется смертной казни, а я прослыву неблагодарной дочерью. Уж лучше взять вину на себя и пожертвовать собой ради спасения других. Ведь именно так велит нам долг чести и послушания родителям». В тот же вечер я написала записку, в которой сознавалась в мнимом своем прегрешении, тайком выскользнула из дома и нашла прибежище в этих горах. Пять дней я не брала в рот ни еды, ни питья, только читала