Но почему об этом не слова не услышала Энн, первопричина его болезни?
Всё же он, Калеб Хауард, был, вопреки мнению жены, настолько мужчиной, что, даже учась постепенно ненавидеть женщину, когда – то безмерно дорогую, не мог заставить себя сделать шаг прочь от неё, не хотел её мучить, как и она не хотела не мучить его. Он хотел её свободы от условностей проклятого брака, но не понимал, как дать её, не запятнав её изменой собственного и её имени.
Он думал и о ней, тогда как она не секунды не озаботилась им. Странно…
И жили они в одном доме не менее удивительно: рогоносец и изменница.
***
И снова никто из супругов, поделивших детей, дом и саму жизнь не поровну, не спешил изменить данность. Уставшие от ветров, раскачивающих и без того неустойчивое существование, оба стремились если не прийти к равновесию, то хотя бы не перевернуть судно, едва пригодное для плавания. И Калеб, и Энн с удивительным, давно забытым единодушием нуждались не друг в друге, но в минуте, секунде отдыха, спокойного дыхания, чтобы прошлое чуть ослабило почти смертельную хватку.
Муж не простил её, и, смирившись с этим, жена перестала и думать о том, что упущено. Постепенно жизнь её вошла в русло без подводных камней, резких поворотов, и бурные воды, когда – то сметающие всё на своём пути, больше не омывали её страстную душу. Мирное их течение убило в ней ту, кого Энн хотела возвести в Абсолют. И она страдала снова, будто разучившись жить без боли и жалости к себе.
Калеб, человек другого склада, других эмоций, обретший смысл жизни и теперь наблюдающий его, не испытывал подобного, и потому не мог понять Энн. И стремления к тому не было. Он ждал годами, считал мгновения, месяцы, ждал её возвращения, а потом…
В одночасье…
Осознал, что уходит и не возвращается, не напоминает о себе каждая прожитая, пусть в горе, секунда, каждый шанс уплывает из рук, пока он бездействует, пока замер в надежде, слепой и неоправданной. Надежде на… И тогда, как будто открылось его второе, третье, тысячное дыхание, нашлись силы на нечто другое, отличное от счастья, изведанного с женой…
Тогда он вдруг очнулся, сидя в гостиной на полу, рядом – его дочь Эмма, а вокруг них ужасный беспорядок: всё пространство завалено листами бумаги, карандашами и ластиками. Он не знал, сколько уже Эм глядела на него в упор, улыбаясь широко и прелестно, как, казалось, умела только она, карандаш застыл на весу в её руке и подрагивал. Она повторила, может, не в первый раз:
– Папа, можно мне водички?
Хауард не сразу вернулся к ней, в пространство, в котором она мило и спокойно существовала, и границы которого неизменно разрешала нарушать ему.
– Конечно, доченька! – не удержавшись,