Но дирижеру было не до циничных ухмылок. Он поднял голову, встретившись взглядом с Гением, и от этого простого движения неожиданно повеяло безоговорочным доверием и нестерпимой душевной болью. Какое-то время старик сидел как изваяние, будто не в силах произнести ни слова, а потом решительно тряхнул седыми бетховенскими кудрями и поднялся. Все присутствующие обратились в слух, и на время я забыла о том, что больше всех остальных историй меня интересовала тайна самого Гения…
– Это произошло много-много лет назад, так долго не живут, – вымученно улыбнулся дирижер, подыскивая слова. – Я приехал из своего прибалтийского города в… Ленинград… тогда еще Ленинград… поступать в консерваторию. Послевоенные годы, бедность, неустроенный быт, но при этом – юность, надежды, вдохновение… Дома мне прочили блестящее будущее пианиста, но я в ту пору ни о какой карьере и не помышлял. Ха, карьера! Да в мое время и понятий-то таких не знали…
Начав медленно, с явной неохотой, дирижер постепенно увлекся и углубился в воспоминания. Теперь перед нами стоял не сгорбленный печалью старик, а почтенный титулованный артист, который вполне мог бы посоревноваться в харизме с самим Гением. Он размашистым жестом отбросил со лба непокорные седые пряди, и перед нами предстало вдохновенное лицо оратора.
– Педагог, занимавшийся со мной долгие годы еще там, в Нарве, наказал мне обратиться в Ленинграде к своему давнему приятелю, известному в ту пору композитору. Не буду называть имен, вы все его знаете… Тот самый, автор знаменитого советского цикла песен о весне, юности и прочей чепухе… Там-та-рам-та-рам-па-рам…
Стоило ему немного напеть, как все согласно закивали. Помнится, эту оптимистичную песнь мы с Анькой старательно тянули на занятиях в школьном хоре.
– Я и обратился… на свою голову. Тот радушно принял меня, я весь вечер играл ему свою музыку. Да, в те годы я кое-что сочинял – легкие мелодии…
Глядя перед собой невидящим взором, дирижер задумчиво пробежал пальцами по воздуху, словно пробовал ноты на ощупь. Гений стоял поодаль, у места Милы, и, скрестив руки на груди, с интересом наблюдал за самым пожилым участником собрания. Мы же невольно подались вперед, чтобы не упустить ни одну деталь рассказа.
– Я поступил в консерваторию – сам, без «мохнатой лапы», как принято сейчас говорить. Мой новый знакомый, этот известный композитор, преподавал там же, но старательно делал вид, что в глаза меня никогда не видел. Я ничего не заподозрил – решил, что он не хочет афишировать наше знакомство, чтобы не обвинили в кумовстве. Окунулся в учебу, буквально дневал и ночевал у инструмента! И однажды, в один ничем не примечательный день, когда мы с соседями по общежитию